Людмила Максимова - С любовью, мама

После смерти его родителей все принялись жалеть сироту, которому, надо заметить, на тот момент уже исполнилось сорок. Отродясь не участвовавший в складчинах, после каждого банкета, кои случались в театральном коллективе по поводу и без, Аркаша уходил теперь не просто пьяный и сытый, но и с пакетами, заботливо собранными женщинами из остатков еды и питья. Впрочем, питьё оставалось редко. Актёры, даже самодеятельные, народ рефлектирующий. Пили много.

Начинались девяностые. Страна разваливалась. Верхи нещадно грабили. Низы с талонами в зубах рыскали в поисках колбасы и водки. Не до зрелищ. Аркаша остался без ставки и зрителей. Попробовать попасть в профессиональный театр? Без диплома актёра? Нереально. Да и там всё сыпалось.

Теперь Аркаша выпивал и закусывал дома на вырученные за вещички из тайной комнаты деньги и в компании Димона, разбитного весёлого парня, похожего, как две капли воды, на артиста Баталова. Сказать, что Аркаша был скуп, – ничего не сказать. Но положение безвыходное. У Димона денег вообще никогда нет, в свои под тридцать он всё ещё живёт с мамой, тщетно оберегающей его от женщин и пьянки. Но только Димон может добыть алкоголь. Какие там талоны? Продавщицы всех возрастов млели при одном его появлении и выкладывали всё, что есть, в обмен на признание в любви. И ведь верили, дурёхи. И Ирочка почти поверила. Но об этом потом.

А сейчас вернёмся к Аркаше по кличке Артист. Закрыв за пьяным Димоном дверь своей комнаты, он сел на диван и уставился на висевший прямо перед ним портрет поэта Валерия Брюсова, особого внимания нашего героя до этого исторического момента не привлекавшего. Аркаша задумался… Додумался до того, что если отрастить бородку, станет он похож на поэта. Затем Аркаша обратил взор на заваленный всякой всячиной и покрытый толстым слоем пыли огромный дубовый письменный стол, занимавший чуть ни четверть комнаты. Это был единственный весомый гешефт, коим его отец, проработавший много лет завхозом, успел разжиться.

Фима Бессер искренне верил в идеалы коммунизма и своевременно умер в самом начале перестройки, не успев свалиться в бездну смятения. Незадолго до того списанный заодно с другой ветхой мебелью стол, подлежавший утилизации, он, испросив разрешения у начальства, самолично приволок, призвав на помощь соседей по квартире. Фима Бессер был честный еврей. Но цену вещам понимал.

Не теряя времени, Аркаша сел за письменный стол и стал писать. Первый его опус выглядел так: «Люблю тебя, поэт мой Брюсов. Люблю твой строгий, стройный вид…»

– Ну чё – поэт, – заключил Димон, пробежав глазами все пять листов творения Аркаши. Мастер по настройке весов был не менее далёк от поэзии, чем автор. Вскоре Аркаша с гордостью объявил, что его приняли в союз писателей. Председатели плодившихся, как тараканы, всевозможных творческих объединений и союзов – в лучшем случае филологи, обученные теориям стихосложения, – вяло делились своими знаниями с аркашами, возомнившими себя поэтами, взамен на членские взносы, которые те им исправно платили. Каждый выживал как мог. Через год Аркадий Бессер стал автором аж двух сборников, изданных им за свои деньги. Правда, мизерными тиражами. Из экономии. Отсутствие читателей его не смущало. Важен был сам факт наличия печатного издания. Об этом он не забывал как бы вскользь упомянуть при каждом новом знакомстве, в особенности с дамами.

На пятом десятке Аркаша был всё ещё холост. Нельзя сказать, что он совсем уж не пользовался успехом у женщин, хотя росточком не вышел и тщедушен был до щемящей жалости. Недавно приобретённый за баснословные деньги длинный кожаный плащ и туфли на толстой подошве этот его недостаток слегка микшировали. Красивой в теле Аркаши была голова. Раскосые тёмно-синего цвета глаза рассеянно, как полагается поэту, взирали из-под надвинутой глубоко на лоб широкополой шляпы. Чёрные, уже с лёгкой проседью волнистые волосы ниспадали на плечи. Аккуратная бородка обрамляла скулы и скрываяла безвольный подбородок. Пухлые губы под чёрными с любовью выстриженными усиками притягивали взгляд.

– Поэт! – увидев его в новом обличье, воскликнул Димон. Но это прозвище не прижилось. Аркаша так и остался Артистом, изображающим поэта.

И Аркаша, и Димон Ирочку разглядели только на поминках её матери. Первым желанием Димона было Ирочку развеселить и только потом, если получится… Стареющий Аркаша сразу решил на Ирочке жениться. Он внимательно оглядел квартиру и уже выбрал комнату, куда был намерен перетащить письменный стол. Оба задались вопросом, почему они Ирочку раньше не замечали.

Назвать Ирочку женщиной язык не поворачивался, хотя годочков было ей уже под сорок. Выглядела она только что входящей в половую зрелость девчонкой. Испытания, выпавшие на долю этой маленькой женщины, каким-то волшебным образом ни морщинкой не проявились на её лице. Лишь в глубине обрамлённых чёрными как смоль густыми ресницами грустных, но всегда готовых к радости зелёных глаз, читалась смертельная усталость.

Ирочкин дедушка был когда-то известным в России профессором истории русской литературы. Мать, вырастившая дочь одна, образование имела неоконченное среднее и много лет трудилась рабочей в типографии. Соседи поговаривали о давней связи юной профессорской дочки с его женатым коллегой, прервавшей образование девочки в связи с появлением на свет в недопустимо раннем возрасте младенца и последовавшей за этим смертью профессора, позора не пережившего.

Жила Ирочка с мамой хоть и в огромной профессорской квартире, но трудно. Ещё школьницей она вынуждена была подрабатывать где придётся. Окончив филологический факультет Ленинградского университета, осталась, как самая талантливая, на кафедре английской филологии и перевода. Но вскоре вышла замуж и родила сына. Едва закончилось время декретного отпуска, как слегла мама. Маминой пенсии по инвалидности и зарплаты мужа-корректора в издательстве не хватало даже на самое необходимое. Ирочка, чтобы днём ухаживать за мамой и сыном, устроилась дворником. Начинала работать в четыре утра, к восьми уже готовила завтрак семье. Днём подрабатывала переводами. Вечерами мыла подъезды. В середине восьмидесятых объявились родственники мужа по материнской линии, и выяснилось, что он еврей и имеет полное право переселиться на историческую родину.

Врачи прогнозировали Ирочкиной маме несколько месяцев жизни. Ирочка осталась за ней ухаживать, оторвав от себя двоих самых любимых мужчин. Утешением было то, что там им будет спокойнее и сытнее и муж сможет помогать хотя бы лекарством для мамы.

Предполагаемые месяцы затянулись, к изумлению врачей, на годы. Ирочка выбивалась из сил, пытаясь облегчить страдания мамы. Специальные препараты невозможно было достать даже за большие деньги, которых, разумеется, не было. Татьяна Сергеевна страшные боли сносила стоически, не кричала, лишь, оставаясь временами одна, стонала. Всякий раз, глядя, как Ирочка набирает в шприц каким-то чудом добытый морфий, она надеялась, что девочка ошибётся и их мучениям наступит конец. Попросить дочь ввести смертельную дозу она не смела.