Юрий Мишаткин - Ушли, чтобы остаться

– Извинения прошу. Мне, это самое, песни показать. К кому, точнее, куда стукнуться?

– Отдел культуры пятый кабинет! – ответил на ходу работник газеты.

Возле нужной двери Каныхин в нерешительности потоптался, робко постучал, услышал «войдите», переступил порог. За столом сидел почти ровесник сына.

– Я вот… песни принес…

– Оставьте, ответит наш литконсультант, – перебил парень.

– Отвечать не надо! – забеспокоился Каныхин: ведь стоит домой прийти письму из газеты, как тайне настанет конец. – При мне прочтите, узнать надо: стоящие песни или нет.

Он положил тетрадь на край стола и сдержал дыхание. Ладони покрылись потом, стал тесен ворот рубашки.

– Давно пишете? – не глядя на посетителя, спросил парень.

– С минувшего лета, – не своим голосом признался Каныхин.

– Где работаете?

– На металлическом, фрезеровщиком.

– Где учились?

– В школе и дальше в ПТУ.

Журналист полистал тетрадь.

– Должен разочаровать: ни одно стихотворение опубликовать нельзя.

– И не надо! – заспешил Каныхин. – Не для того пришел, хочу лишь узнать…

– Стихи умозрительны, нет художественной выразительности, глубоких, оригинальных мыслей, чувств, рифмы банальны, шаблонны. Чтоб успешно заниматься литературным творчеством, необходимы глубокие знания, не говоря про талант. Страдает элементарная грамотность, путаетесь в размерах. Но главное – стихи слишком прозаичны.

Говорил журналист словно по написанному или заученному, что прежде говорил другим. Чтоб не отвлекать занятого человека от дела, Каныхин сказал:

– Прощения прошу, большое спасибо, – взял тетрадь, затолкал в карман, попятился к выходу. В коридоре перевел дыхание и посторонился, пропустив в кабинет человека с растрепанной прической.

– Очередной жалобщик? – услышал Степан Иванович.

– Очередной графоман, – ответил парень. – Везет на них, чуть ли ежедневно являются. На этот раз покладистый, не агрессивный, а бывают, что прижмут, требуют немедленно публиковать, жалобы строчат…

О чем еще говорили за неплотно прикрытой дверью, Каныхин не стал подслушивать. Покинул здание, твердо решив поставить на песнях крест: «Хватит, насочинялся! Сколько времени и сил зазря угробил. У одних способность к сочинительству, у других к металлу, фрезеровальному делу… Но отчего обозвал графоманом? На графа по всем статьям не смахиваю…»

Дома спросил у сына:

– Похож я на графа?

У Витьки на губах появилась улыбка, затем сын заржал:

– Ну, ты, батя, даешь – граф! Не тянешь на него, и на князя тоже, как был пролетарием, так им и остаешься!

– С ним серьезно, а он гогочет! – обиделся Степан Иванович.

В ужин сослался на отсутствие аппетита, потыкал вилкой в яичницу, отпил пару глотков чая. Когда семья улеглась, дождался, чтобы жена уснула, прокрался на кухню. Сел у окна и стал смотреть на ущербный месяц над крышами. В ночи во всех домах погас свет. Тусклая лампочка у подъезда неярко освещала синие сугробы, которые отбрасывали причудливые тени, с затаенным страхом ожидая наступления весны, капельного марта.

«А капель бывает звучной, когда ветер с деревьев сметает снег, будто лебеди летят…» – размышлял Каныхин и дальше уже в рифму:

Захотелось немедленно записать все придуманное, но в комнаты было нельзя возвращаться, иначе разбудишь сына с женой. И Степан Иванович остался у окна, зябко обхватив руками голые плечи, грея у радиатора ноги, продолжая смотреть на ночь, где рождалась новая песня.

Оркестранты рассаживались перед пюпитрами, листали ноты, расчехляли инструменты, кто-то «продувал» трубу, другой водил смычком по струнам скрипки, отчего в заполняемый зрителями цирк летели звуки настройки. Не готовился к утреннему представлению лишь Гоша Боруля. Несобранный, часто являвшийся на работу подшофе, любящий похвастаться своим бешеным успехом у женщин трубач вслух мечтал:

– Пивка бы дерябнуть. Жаль, на утренниках в буфете один лимонад и пепси. Придется с собой приносить, и еще воблу… Если и вечером пиво не завезут, погорит дирекция синим пламенем: без наличия в цирке пива публика нас проигнорирует, не затащить даже на аркане.

Первым не выдержал тромбон:

– Зрители не могут знать, есть в цирке пиво или нет.

Гоша рассмеялся:

– Плохо знаете публику, у нее, как в разведке, точные сведения, что имеется в буфете.

– Между прочим, – не глядя на Гошу, продолжил тромбон, – вчера во втором отделении вы сфальшивили в «Танце с саблями». С чего бы это? Пиво в буфете отсутствовало.

– Точно! – согласился Гоша. – Фира догадывалась, что выручки не будет, покинула наиважнейший у нас пост. – Гоша наклонился к тромбонисту: – Напрасно при худобе не употребляете божественный напиток, который дарит крайне необходимую вам полноту.

– Лучше оставаться худым, нежели выдавать фальшивые ноты, как первоклашка музшколы!

Пикировка оркестрантов на этом не закончилась – Гоша завелся:

– Будь я заведующим городским управлением культуры, приказал бы выставить вас в музее, как ценнейший экспонат, образец трезвости. Рядом поставил зеркало, чтоб заблудшие души, кто не может обойтись без ста грамм алкоголя, увидели себя со стороны, поняли, что водка или портвейн делают с человеком.

Вокруг сдержанно рассмеялись.

– Не вижу ничего смешного! – буркнул тромбон.

Администратор нервно крутил на телефоне диск, делал вид, будто не видит электрика.

– Ну что вам стоит! Одну контрамарку прошу! – канючил электрик.

Администратор сдвинул к переносице брови. Настроение было хуже некуда. Во-первых, в отсутствие директора приходилось самому решать массу вопросов. Во-вторых, зрительный зал заполнен на две трети, хотя воскресенье, спектакль утренний с дешевыми билетами – город заклеен афишами аттракциона белых медведей, дрессированных собачек, акробатов и заслуженного клоуна.

«Напрасно поспешил уйти из музкомедии, – не в первый раз ругал себя администратор. – Там не приходилось ломать голову над выполнением финансового плана: на Кальмана, Оффенбаха шли толпы. Надеялся, что и в цирке будет аншлаг, стану снабжать билетами спекулянтов, иметь от этого неплохой навар, на деле все вышло не так, как мечтал…»

– Ну пожалуйста! – продолжал электрик. – Невесту пригласил…