Андрей Виноградов - Не ум.ru

Наверное, все потому – должно же быть объяснение?! – что на четверть, а может и на всю половину я – немец. Как выяснилось. Или все это вранье? Семейные предания семьи, которой никогда толком и не было. Почему бы и им не оказаться такими же, под стать выдуманными? Как бы там ни было, но хорошо, что скрывали их в доме добротно, будто швы у хорошего скорняка. Не то быть бы мне битым своей же компанией. С одной стороны, Гитлер так и так капут. Даже если не верить, что покинул он нас там и тогда, как рассказывают в учебниках. Но как не заехать в глаз немчуре, «прибившейся» к пионерии и патриотической дворовой шпане?! Это, я вам доложу, не каждому под силу.

Эскулап что-то неясно чувствовал. Будто руку ему кто отводил, взгляд туманил. Я запоздало, однако же догадался об этом. Вернее – додумался. Задним умом все мы дивные мудрецы. Не зря же в последний момент доктор без причин заартачился, заныл, что сил у него нет, что электричество по ночам «неуверенное». Якобы сам я виноват: припозднился. Будто не он, а кто-то другой уговаривал меня не спешить.

– Зачем вам много электричества? – ехидно дознавался я. – Вы же не пытать меня намереваетесь?

Он мне: через десять минут смена, мол, закончится, а ему еще отчеты варганить про серебряную вилку в бицепсе, про челюсть, скорбно порушенную в трех местах.

Я ему свою линию гну. Про то, что весь «истомился жить в отсутствии таких важных деталей».

– Кстати, серебро в организме, каким бы образом оно в него ни попало, – это большая удача. Здоровья прибавится, – одарил я доктора щедрым познанием.

И рассказал, как в пионерском лагере, в старшем отряде, я алюминиевой вилкой себе губу проткнул, чтобы рассказать про змею и уломать старшую пионервожатую в угоду ответственности за детские жизни высосать кровоточащие ранки. Мне было доложено, что трех зубов в ряд у змей не бывает и это «царь лужи» засветил мне в губу серебряным трезубцем, пока я разглядывал на глади «свою тупую пионерскую рожу». За «пионерскую рожу» можно было ответить перед начальником лагеря, так что беглый поцелуй в щеку за молчание я всё же выпросил. Правда, сопровождался он «малолетней тварью», «шантажистом», «стукачом» и «пидором».

Доктор, казалось, меня не слушал. Моя история его не зацепила. Лишь раз, когда я в пылу достоверности припечатал себя как бы чужими устами «пидором», он глянул на меня по-особенному, но, очевидно, не впечатлился. И опять заладил свое, закрутил шарманку, что в оставшиеся теперь уже пять минут ему со мной и с бумажками никак не сладить. Но что особенно важно – мне самому следовало бы понимать невозможность исполнения всех и даже некоторых желаний, потому как я «не первый года замужем», а он «не золотая рыбка». Совершенно бредовый симбиоз.

Мне было невмоготу. И физически, и отступать. Я уговаривал, умолял, давил клятвой Гиппократа. Он, видно, вспомнил о клятве, дал слабину, кивнул. Первый раз неуверенно. Потом четко, утвердительно, почти по-военному. Сообразил, наконец, утомленным трудами мозгом, что не все случаи жизни прописаны в клятве. Клятве не до деталей. Заниматься же крючкотворством – пошлость и грех, потому что в любом случае выйдет клятвоотступничество. А вот неконфликтно додумывать недостающее, аккуратно привносить в клятву крупицы современности… – такое никому не возбраняется. Так родился запрос на сверхурочные.

По тем временам доктор много взял, целых пять рублей. С работой уложился минуты в три, включая манипуляции с козырьком. Сейчас, наверное, у него большой бизнес, с такими талантами люди не пропадают.

А козырек в моем детстве должен был быть желтым. Сестра мечтала о таком же. Но мама строго заметила, что желтый – цвет разлуки, он отвратительно защищает глаза от солнца и хорош только в густом тумане. В туман же лучше сидеть дома. Разлука, туман, желтый цвет никак не хотели жениться в моем детском мозгу, пока в опустившемся на улицы «молоке» лихой таксист не сбил девочку из семьи японского дипломата.

Эта драма никак не сказалась на нашей с сестрой участи. Я насчет того, что в туман лучше сидеть дома.

Наша мама не давала повода нам, своим детям, гордиться ее исключительной принципиальностью и твердой последовательностью: она немилосердно выставляла нас, не до конца растормошенных, в уличную промозглость будничного утра, набрякшего серым, тяжелым туманом. Из-за сырости я называл туман «полудождем». Я до сих пор помню, как болезненно мне хотелось поспать. Вот прямо как сейчас. Но сейчас боли нет. И сейчас можно. Хоть до самого понедельника. Если сил хватит. Сил на сон. Смешно.

«Спать, валяться. Мечта…та…та… Та-та-та… Расстрел мечты. Однако стоит вставить между этими двумя буквами третью, «р», и эта автоматная дробь уже будет про кота, чижика и собаку. Так фарс сменит драму».

«Смерть – драма?»

«Смерть мечты – безусловно».

«А человека?»

«Возможно для окружающих. Избранных окружающих. Кого человек при жизни избрал для своей любви. И любил».

«Спи уже».

«Уже».

На самом деле я немного поторопился. Засыпая, думал, что хорошо бы проснуться отпетым мошенником. Отпоют меня то ли в маленькой кладбищенской церквушке, то ли в такой же часовенке.

«Нет, это будет не мой случай», – выплетал я холстинку истории.

«Твой, твой…» – поломала узор история.

В открытом гробу мне, недвижимому и остывшему до антиприродных значений, все равно было холодно. Я это знал, но не чувствовал. Rigor mortis.

Трупное окоченение.

Оно наступило еще при жизни, но какое-то время удивительном образом не справлялось с ней, не сумело остановить. Другое дело сейчас. Пришло время. Мы с жизнью сдались.

Батюшка часто и резво хлопал укрытыми в перчатки ладонями, напоминая заводного зайца с металлическими тарелками. Только не жизнерадостного в светлом плюшевом безразличии, а призванно опечаленного и в темном. Если в принципе существуют траурные аплодисменты, то батюшка мог бы претендовать на возведение в эталон. Вот только мелко приплясывать под рясой ему не стоило. Это вредило полновесной картине и влекло мысли к карточным персонажам, чьи нижние части тел вечно скрыты перевернутыми верхними.

Кожаные перчатки каким-то скрытым от понимания смертных, неважно, в какой они фазе – «до» или «уже», изменили суть истово выполненного крестного знамения. Батюшка то ли поостерегся, то ли побрезговал – мы с ним были при жизни знакомы – их снимать. Или ступнями бородач выделывал нечто не слишком богоугодное… Кто знает?! Но только Господа осенило:

«Вот же скотина какая!»

И до моего угасающего, но не угасшего слуха из-под рясы вдруг донесся перестук копытцами. Я умершими мыслями улыбнулся находке Всевышнего, поп замер в ужасе, от чего больше – не знаю.