Лилия Печеницына - Гражданин России

Наталия Михайловна бросается к отцу: «Папенька!..».

И тут я выпаливаю: «Прошу руки Вашей дочери!».

Краска сходит с лица Тевяшова: «Как? (Оглядывает меня и дочь, стараясь «прочесть» на наших лицах чувства, не подвластные холодному рассудку.) Верно, тут любовь замешена? Но, у меня есть и другая дочь, Анастасия Михайловна. Вы уверены в своем выборе, Кондратий Федорович?»

Наталия Михайловна возмущена сарказмом, передо мной неловко: «Папенька!».

Я собираюсь с силами: «Окончательно и бесповоротно. Невинность, доброта сердца Наталии Михайловны, её пленительная застенчивость и ум, обработанный самой природой и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастие каждого, в коем только хоть искра добродетели зиждется».

Отец Наталии Михайловны, зная мое положение, справедливо обеспокоен: «Но, как вы жить-то собираетесь с Наташенькой? Жену надо содержать в достатке. А ты, Кондратий Федорович, чем будешь ее покоить? Долгу на тебе много. Деревня твоя невелика, да, к тому же, в закладе. Насилу, небось, проценты можешь платить?».

Имение Рылеевых – Батово – пришлось заложить, и даже перезаложить, в Петербургский опекунский совет. Мы в течение двух с лишним десятилетий выплачивали проценты, с трудом сводя концы с концами. Батово не могло приносить нам дохода, поскольку пашни были невелики, лес в значительной мере заболочен, земля скудна. Жалею ли я о таком раскладе дел в истории моей жизни? – конечно, нет. Если бы не тяготы собственного быта, разве смог бы я почувствовать, каково приходится простому люду? Разве в сердце моем пробудилось сострадание, если бы я на себе не испытал нужду и давление пораженческой атмосферы? Разве чувство соучастия страждущим предпочтительнее чувства личностного довольства?.. Разве все в моем тогдашнем окружении не способствовало мучительным думам о судьбах России?

Помимо трудностей с Батово, на киевское имущество отца покойного, коего я был наследник, наложили арест. Он был в последние годы жизни управляющим в имениях Голицыных, в чем-то ошибся – протратился, и вдова князя Голицына по смерти отца предъявила нам с матушкой иск в восемьдесят тысяч рублей. Имущество же Рылеева Федора Андреевича стоило не более десяти тысяч. А у матушки не оказалось даже нескольких рублей для выкупа ее портрета, хранившегося у отца! Я отправил ей в то время такую весточку: «О вельможи! о богачи! Неужели сердца ваши не человеческие? Неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего!.. Вы пишете, дражайшая матушка, что не имеется у вас денег, дабы выкупить последнюю фамильную драгоценность, сыновнее сокровище – ваш портрет! Не присылайте лучше ко мне ни копейки, я, право, не нуждаюсь в деньгах, ей-богу, не нуждаюсь, постарайтесь только выручить портрет!».

Наталия Михайловна подбегает к отцу, обнимает его: «Благословите, папенька!».

Тевяшов немного успокаивается, ведь души в дочери не чает: «Я не запрещаю: с Богом. Только следует обдумать всё хорошенько. (Наталия Михайловна целует руку отца, счастлива.) Полно, полно!.. (Наталия Михайловна отходит в сторону.) Да, ты, батюшка, осознаешь ли важность шага? Женитьба – дело не шуточное».

Я не намерен отступать: «Понимаю всю ответственность. Средства к жизни сыщу… как-нибудь».

Тевяшов сомневается: «Ну-ну! А в отставку выйти ты надумал некстати. Ой, не к добру!».

Я, понуро, опустив голову, пафосно декларирую: «Для нынешней службы нужны подлецы, а я, к счастию, не могу им быть».

Отец Наташеньки язвит: «Выходит, Первый кадетский корпус выпускает подлецов? Стало быть, заурядное твое военное училище?».

Я вздрагиваю: «Ни в коем разе! Кадеты прозвали корпус «рыцарской академией» – в нем дух высокий накладывает свою печать на каждого».

Тевяшов ироничен: «Что это за дух такой?».

Рассказываю: «Михаил Степанович – инспектор классов. Он, делая обход, по четыре раза в день твердил нам: «Огромные богатства заключены в сердце человека». Поневоле задумаешься о делах выдающихся».

Тевяшов поддевает: «Как же! Я слыхал о твоих успехах, предприимчивый сорванец: говорят, ты не раз в корпусном карцере побывал. На короткой ноге знаком с беспощадной поркой? А за год до выпуска тебя чуть не исключили, так?».

Не моргнув глазом, сознаюсь: «Принял на себя провинность товарища». (Я так привык к наказаниям, что стал переносить их исключительно хладнокровно, хотя наказания и были суровыми: нас били шомполами, шпагами, сажали в корпусный карцер – настоящую «тюрьму» с зарешеченным окошком и деревянным лежаком. Мое сердце твердило мне: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец»).

Тевяшов недоуменно пожимает плечами: «Чего ради?».

Я продолжаю, не обращая внимания на реплику: «Случайно обнаружилось, что я наказан без вины».

Тевяшов оборачивается к дочери: «Гляди, Наталия, за кого ты замуж собралась! Одумайся! У соседушки нашего сын – богатый помещик. Может… Приданое-то не полагается кадетам?».

Я широко улыбаюсь (вспомнилось «приданое»): «Дали – белье и серебряные ложки».

В нашем кадетском корпусе служил в качестве эконома добрейшей души человечище – Бобров Андрей Петрович. Он все свои средства расходовал на кадет! – каждому «недостаточному» выпускнику собирал имущество – две столовые и четыре чайные ложки, три перемены белья. Вручая добро кадету, говаривал: «Когда зайдет товарищ, чтобы было у тебя дать чем щей хлебнуть, а к чаю могут зайти двое или трое – так вот чтобы было чем». И стеганых розгами, наказанных, кадетов утешал постоянно – искал случая подозвать к себе виновника, при этом, бывало, напустит на себя грозный вид, как будто желая выговор сделать, а сам гладит кадета по голове и сует ему в руки гостинец. Благодарю Всевышнего бесконечно: удивительно повезло мне на встречи с ЛЮДЬМИ.

Тевяшов ухмыляется, уже примирившись с предстоящим браком дочери: «О! С таким добром не пропадешь! Две, стало быть, ложки: одну – для тебя, другую – для будущей жены?».

Я поправляю Михаила Андреевича, мрачнея (теряю веру, что союз с Наташенькой возможен): «Набор серебряных ложек».

Тевяшов издевательски, громогласно смеется: «Что ты говоришь! Набор?!».

Наталия Михайловна роняет слезы: «Папенька, или за Кондратия Федоровича, или в монастырь».

Тевяшов ошарашен: любовь?

Запинаясь, делаю еще попытку: «Я люблю Наталию Михайловну и надеюсь, что любовь моя продлится вечно».

Тевяшов сдается: «Так тому и быть… Не стану я вашей судьбе перечить. И насчет отставки твоей, Кондратий Фёдорович, скажу открыто: верное решение».

Я немного растерян: «Михаил Андреевич, Вы ж секунду назад другое молвили». Тевяшов, потирая усы, довольно щурится: «Это я «проверял» тебя, каков ты из себя. Не хочу отдавать дочь свою за военного, за перекати-поле, который сегодня здесь, а завтра – бог весть!».