Лилия Печеницына - Гражданин России

Я начинаю терять терпение: «Господа, вы или не в состоянии, или не хотите понять, куда стремятся мои помышления. Умоляю вас, услышьте меня! Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны! Души с благородными чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу, так будем же стараться уничтожать его и всё переменять на лучшее! Не подчиняться никому – наше право. Надо стремиться к равенству вообще и идти путем здравого рассудка».

Офицер в очках (обращается к Миллеру и Косовскому, пытаясь найти в них поддержку): «Нет, нет! Он смеется над нами! Он силится доказать нам красоту того, чего не существует. Пустословием Рылеев прикрывает свою нелюбовь к службе, а из нас каждый чист совестью».

Я (ох, и слеп же был): «Вижу, мне предстоит множество трудов! Жаль только, не имею сотрудника. Потребуется много силы воли, чего ни в одном из вас я не замечаю».

Миллер: «Итак, Кондратий Федорович, ты остаешься при своём. Ты стремишься к благородному, великому! Но мы не наблюдаем в тебе больше ума и способностей, чем в любом из нас».

Косовский: «Любезный Кондратий Федорович, раз уж Вы говорите о всеобщем равенстве, так покажите нам пример: начните сами чистить платье и сапоги своему крепостному – Ефиму да бегите к колодезю за водой!».

Мои офицеры от души смеются.

Я негодую: «Вы не знаете всех моих мыслей и, конечно, не можете понять всего, как следует, хоть бы я вам и объяснил. Вы сами, изначально, выбираете быть послушными, безгласными винтиками в цепи унижений. Вы жалкие люди и умрете в неизвестности».

Косовский, Миллер озорно перемигиваются.

Офицер в очках (ехидно): «А Вы не умрете?».

Моя роль Рылеева активизирует свои позиции: «Я знаю и твердо убежден, что имя мое займет в истории несколько страниц».

Миллер: «Кондратий Федорович, мы готовы признать тебя человеком особенным, но для начала разберись-ка со своим долгом. Ты год целый не можешь завести чистого белья, старое уж расползаться начало. Ну, разве доступны великие дела на благо России подобным пигмеям?». (Офицеры хохочут.)

Я: «Прощаю тебя, Миллер, ибо ты не подлец. Но в следующий раз, когда надумаешь стреляться, хотя бы и с самим чертом, не смей звать меня в свои секунданты».

Я присматривал себе союзников с целью распространять свои идеи, но не верил в серьезность многих молодых офицеров: вели пустую, не обремененную смыслом, жизнь; бездумно подчинялись армейскому порядку. Мне становилось душно в их обществе. Я на бумаге строил планы – истово искал пути борьбы с беззакониями, которые господствовали под видом государственных законов, страстно искал независимости – возможности ее достижения для всех. Пока это были просто мысли, раздумья, мечты, не направленные в конкретное русло. Казалось, нащупал возможность, невидимую для прочих. Я верил, что родился не зря…

В каждом из нас – божественное начало. Кто-то исследует и раскрывает его в себе, но некоторые считают: «Да, в тебе есть божественное начало, а во мне его нет» (а как же действенный пример перед глазами?).

Моей рукой некогда записаны строки, по которым многие решили, что я стремился лишь к собственной славе:

«Чтоб я младые годы

Ленивым сном убил!

Чтоб я не поспешил

Под знамена свободы!

Нет, нет! тому вовек

Со мною не случиться;

Тот жалкий человек,

Кто славой не пленится!

Кумир младой души –

Она меня, трубою

Будя в немой глуши,

Вслед кличет за собою

На берега Невы!».

Сейчас смеюсь, воспринимая эти строки: слава-то не моя! не о ней речь, как большинству показалось, – слава Господа! Ведь все победы справедливости и благоденствия, все победы чистого искреннего сердца – Его победы! А слава отдельной личности – всего лишь знак того, что человек совершил на Земле нечто значимое, возможно, ценное.

Как измерить границы моей наивности? Смотрю в былое не без улыбки. Мне казалось, мое имя будет искриться в вечности для многих поколений, оказалось, у вершителей судеб иные планы…

Да, сейчас мое имя забыто. Даже ты его едва вспомнила! Интересный был момент во всей этой истории, когда ты выбирала тему для контрольной работы во время обучения в Литературном институте. Пробегая по строчкам тематики «Русская литература начала 19-го века», увидела мою фамилию и вспыхнула от удивления: «О, декабрист! Революционер… да еще и поэт?!». И только это одно – поэт – способствовало выбору темы: «Творчество поэта-декабриста Рылеева». Твоя рука сама потянулась за моими произведениями, за книгами воспоминаний моих современников. Ты до сих пор считаешь, что выбор случаен? Весело смеюсь, жаль ты не слышишь. Обнял бы тебя сейчас, любовь моя! Ты чувствуешь мою нежность?.. Конечно, ты чувствуешь…

Сейчас я покажу тебе очередную картину давно минувших дней. Но, если бы ты знала, до какой степени эта картина живая! Нет, не только в моем воображении: все что было, есть и будет, разворачивается в Разуме Всевышнего одномоментно.

Утро. Кабинет в моем доме. Обращает на себя внимание стол, заваленный книгами. Я перемещаюсь по кабинету, размахивая листами бумаги, исписанными вдоль и поперек. Декламирую стихи, прислушиваясь, таким образом, к звучанию поэтических строк.

– О так! нет выше ничего

Предназначения Поэта.

Святая правда – долг его;

Предмет – полезным быть для света.

В кабинет входит Михаил Бестужев: «Не помешаю? Вы заняты, Кондратий Федорович?». (Берет со стола книгу, бубнит себе под нос: «Дух законов» Монтескье». Кладет книгу на место.)

Мне всегда было очень легко в обществе Бестужева: «Я всегда чем-то занят. А Вас я очень рад видеть, Мишель! Наконец-то Вы встали с постели. Как себя чувствуете?».

Михаил Бестужев: «Значительно лучше! Спасибо Вам и Вашей жене любезной. Если бы не вы, я бы не выздоравливал так быстро. Это ж надо, как меня болезнь свалила».

Я: «Да, Вы садитесь, Мишель. (Беру Бестужева за руку и подвожу к креслу.) Или лучше – идите-ка обратно, в постель».

Михаил Бестужев: «Пощадите, Кондратий Федорович! Я неделю бревном провалялся. Пора к жизни возвращаться. А, глядя на Вас, жизненные соки быстрее ко мне вернутся. Вы ж любого энергией зарядите: вон Вы какой – весь искритесь вдохновением!».

Я смеюсь: «По-разному бывает. Случается, напишу что-то и тут же сжигаю».

Михаил Бестужев: «Нельзя Вам нынче свои труды сжигать – они потомкам предназначены. Не вам теперь решать, какой букве Вашей умереть, а какой – стоять в полный рост. До чего же правильно то, что Вы оставили военную службу. А ведь чин офицера пленяет молодых людей до безумия, и когда-то Вы сами желали его превыше всего».

Я: «Чин офицера был мне лестен. Но ничем другим, как только тем, чтобы иметь счастье приобщиться к числу защитников своего Отечества. А в нынешнее время, как мне представляется, свет уже утомился от военных подвигов и славы героев, приобретаемой не за благородное дело помощи страждущему человечеству, но для его угнетения… Нынче наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше, – я буду лить кровь свою, но за свободу Отечества, за счастье соотрочей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения прав угнетенному народу русскому. Справедливость должна быть основанием и действий, и самих желаний наших».