Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

– Таня, я тебя люблю!

Это было самое первое в моей жизни объяснение в любви. Потом мне купили «дутые» коньки, и я отдала «снегурки» своему другу-цыганенку. В ответ получила старинную серебряную монету с дырочкой, но вскоре она безвозвратно пропала – как и многое в моей стремительной жизни.

Сколько себя помню, для матери я была сущим переживанием. Однажды проглотила пуговицу. Мама обмазывала дом и вдруг увидела, как я кружусь рядом с завалинкой, размахиваю руками, хватаю ртом воздух, словно кричу, а крика нет.

– Что, что? – мать кинулась ко мне, к завалинке, где лежали ровными горками пуговицы – мои игрушки. Сразу же поняла все и, схватив меня, как была босая, в глине, побежала в поликлинику, а это – километрах в двух от нашего дома, рядом с детсадом.

Врачиха сказала, больно вынимая из горла пуговицу:

– Хорошо хоть не монета.

Меня кололи, промывали, поили чем-то на диво вкусным, и все это время я напряженно размышляла над сказанным, наконец поняла и закричала, брызгаясь лекарством:

– Пуговица с дырочками!

Мама страшно рассердилась, даже заплакала и обещала наказать. Но по дороге домой, наверное, об этом забыла. А дома ждали подарки: отец привез из Москвы черные осенние ботинки, кружевную комбинацию, шерстяное синее платье и коричневый портфель, ведь назавтра был мой день рождения: мне исполнялось семь лет, наступала школьная пора.

Но до школы еще предстояло пережить историю с розовой сумочкой, любви к которой не смог затмить даже замечательный школьный портфель.

Сумочка была кукольная – с мою семилетнюю ладошку, – но казалась по-взрослому настоящей: с длинными витыми ручками, с блестящими замочками-защелками, с двумя отделениями и потайным кармашком. В этом кармашке время от времени хранились монетки на кино и мороженое.

В кино я научилась ходить одна. На детские сеансы, конечно. С детства привыкала неизвестно зачем к своеобразному одиночеству: вокруг – дети с родителями, на экране – разные истории, которыми я прельщалась с первых же кинокадров и без остатка, но… Я все равно была одна: ведь рядом – никого из родных и знакомых, кто мог бы мешать думать и страдать.

Конечно, часто бегала в кино и вся наша юная улица, но вот что странно: фильмы попадались какие-то неинтересные. Зато мои одиночные сидения в кинозале!.. Люблю их по сю пору.

Повадка к маленькой свободе, к бегству в одиночество среди людей – в кино, на Волгу, в горсад, на базарную толкучку – сохранилась на всю жизнь. Какими сладкими казались мне первые мгновения отрыва от общего течения школьной жизни, когда вдруг ни с того ни с сего я, потаясь, пряча за спину портфель, выбиралась из школы через калитку на заднем дворе и улепётывала на уличные просторы!

Воздух прогулов был полон свежей радости и тайны, земля бежала навстречу тоненькими тропинками и крашеными лавочками вдоль стареньких домов, солнце светило для меня одной… И все вокруг казалось до того незнакомо-прекрасным, что не страшили даже двойка по школьному поведению и грядущий мамин гнев.

Однажды, отстояв в шумной детской очереди в кинокассу положенные полчаса, я аккуратно спрятала синенький входной билет в потайной кармашек любимой сумочки и отправилась в приклубный парк прогуляться.

Там в пышно-высокой зеленой листве кленов и вязов прятался от нескромных взоров старый-престарый дровяной домик уборной с двумя узкими крылечками, толстыми щелястыми дверями и маленькими высокими окошечками без стекол. Зато крючки на внутренней поверхности дверей были огромными, крепкими, и я, помню, еле-еле примкнула тяжелую трухлявую дверь. Заодно в рабочем порыве смахнула с плеча свою сумочку, и она, словно прекрасная розовая бабочка, спланировала прямо на середину отхожего места и исчезла в страшном подземелье. Перед моим потрясенным взором зияла дыра с грязными неровными краями.

Можно было зареветь от горя и страха и бежать домой, к маме – жалиться и утешаться, и я залилась было слезами, но тут же забыла о них при мысли: надо достать сумочку! Но как? В отчаянии я оглядела убогое пространство и только сейчас заметила, что пол уборной устлан зелеными ветками. Через минуту отыскалась самая длинная и крепкая, и я с замиранием сердца, с веткой в руке, заглянула в преисподнюю.

Сумочка упала плашмя и только поэтому не утонула, не пропала навеки. Превозмогая страх, я опустила ветку вниз, в яму, пытаясь хоть как-то зацепить свою драгоценность. И так много раз, но – тщетно… Оставалось только одно: удлинить ветку, а для этого лечь рядом с грязной дырой и вместе с веткой опустить вниз руку.

Я закрыла глаза и… Ничего не произошло, ведь мне надо было видеть, как надежнее поддеть и подхватить утопающую… Наконец, она была спасена, но к этому времени на всем белом свете вряд ли бы нашелся человек несчастнее и грязнее меня.

Выбравшись вслед за сумочкой из своего невероятного плена, я побежала по парку, боясь встретить людей: засмеют ведь… Вспомнила, что на соседней с парком улице есть водопроводная колонка, помчалась туда, разделась донага и прыгала, изгибаясь и изворачиваясь под холодной струей, до посинения.

Из ближней калитки выглянула старуха, долго наблюдала за моими стараниями, но мне-то было все равно. Чуть погодя бабушка вынесла сухую простынку:

– На-ко, вытрись! Как же пойдешь в мокром-то?

В мокром, да зато в чистом: белье и платьишко я отмывала рыжей глиной, благо, ее вокруг было видимо-невидимо, но дурнотой все же повеивало…

– Мне бы мыла, бабушка!

Вынесла старая и мыло, и мое купание стало настоящим, как дома, только не хватало привычного железного корыта и маминого поливания с приговариваниями:

– С гуся вода, с Тани худоба!

А потом я купала сумочку, да так усердно, что от киношного билета осталась лишь синяя мокрая каша. Фильм слезно таял в моих глазах, в парковой листве, в воздухе… Неужели мне никогда не узнать о приключениях детей капитана Гранта?..

Трепетными шагами приблизилась я к клубу. Очереди уже не было – до начала сеанса оставалось всего ничего, и юный народ прочно заседал в кинозале. Контролерша печально взглянула на синюю билетную труху в моей ладошке, обозрела всю мою жалкую взъерошенную личность в мокром желтом креп-жоржетовом (из маминого) платье в красно-синий цветочек и произнесла жалеючи-прощающе, совсем по-маминому:

– Заходи уж, горе луковое…

Я примостилась на краешке любимого седьмого ряда, свет погас, зазвучала прекрасная музыка… И тут ни с того ни с сего, и сама не понимая почему, я тихонько поднялась, вышла из зала и со всех ног бросилась через парк – прямехонько домой. Вот когда хлынули слезы – то ли обиды, то ли жалости… Только мама могла их утереть, только мама всегда спешила спрятать меня в свою теплую запазуху.