Андрей Золотухин - Путешествие вновь

Борис Константинович Свечников – так звали нашего спасителя. Давнишний друг Вяземских, он, за неимением своих детей, просто боготворил Верину мать, естественно, и саму Веру – тоже.

Успешный писатель, Свечников лично знал Телешова, Златовратского, Вересаева и даже, кажется, Чехова; входил в московский Литературно-художественный кружок и в целом считался сочинителем добротным, хотя и без огонька. При этом простая и понятная проза его заслуживала большего признания. Разумеется, имя Свечникова было мне известно, а милый, немного наивный рассказ «Все, что осталось» – о старом кладбищенском стороже-бобыле, обожавшем детей и всегда носившем в карманах леденечных петушков – и вовсе прочно осел в памяти.

Свечников дал нам на первое время денег, помог снять на Княжеской приличную и не особенно дорогую квартиру.

Одесса восемнадцатого года – это пир во время чумы, ежедневное сгорание и надрыв, страх и фейерверк. Поминки, переходящие в оргию. Сюда стекались все. Из новой и древней столиц на юг стремились доктора, адвокаты, банкиры, сутенеры, купцы, богема, кокотки, представители древних дворянских родов и новой аристократии. Цель их была проста: сохранить всё то, что удалось спрятать и вывезти от большевиков. Навстречу этим счастливчикам мчались лихие люди из Екатеринослава, Ростова и Харькова, желая присвоить и урвать, то что не успела урвать и присвоить новая власть. Имя Мишки Япончика звучало также пугающе, как и имена Ленина и Петлюры. Маклеры, валютчики и барышники не давали прохода. В театрах ставили Арцыбашева и пошлые оперетки. Муть да пена, плевки да водоросли.

Разговоры на улицах казались кусками авантюрно-фантастической пьесы: «Ба-бах! Клянусь, сам видел. Страшный взрыв, все полыхает, а он бежит, ликуя». – «Да боже ты мой. Кто – он?» – «Говорю же вам – матрос: тельняшка, алый бант, крест-накрест ленты пулеметные!» – «Ах! А ликует, ликует отчего?» – «Так большевик, фанатик, партизан! Спина в рваных дырах, а он скалит зубы, дальше чешет, оборотень!» – «Его б серебром!» – «Так, серебро, значит, есть? А вы мне не меняли».

«Вы мне не поверите, но на Дерибасовской я столкнулся с Верой Холодной!» – «Ха! Что мне эта ваша Холодная! У Фанкони за соседним столиком сидела Иза Кремер, она красиво кушала курабье со своим кофе, можете мне свободно верить!»

По улицам в обнимку проходили томные волоокие красотки в сопровождении гетманских гвардейцев и австрийских офицеров. Кокаин продавался рядом с зубным порошком, которым тут же и разбавлялся. Проституток-подростков можно было приобретать дюжинами, как бычков на привозе. Дымились папиросы «Сальве», ноздри шевелились от запахов эфира, магнолий и женской секреции.

Мясные лавки ломились от копченостей, балыков, окороков и колбас. Рестораны и кафешантаны открыты круглосуточно. Город закусывал, танцевал, ругался, паскудничал, блевал, а после вяло и трудно просыпался, с ужасом глядя на своё бледное лицо и пустые ввалившиеся глаза.

– Послушайте меня, старика! Евгений Владимирович, заклинаю вас: не задерживайтесь здесь. Ведь это – погибель, – уговаривал меня Свечников. – Агония! Пир умирающего чревоугодца и последняя ночь сластолюбца во времена черной оспы. Заклинаю, заклинаю вас: как можно скорее бегите с Верочкой отсюда! Вы же видите, страна гибнет, гниёт!

– Помилуйте, Борис Константинович! Да кто же спорит. Жить здесь положительно невозможно. Но – куда? Как? А главное – что там?

– В ближайшее время я отправляюсь в Берлин. Да-да, в Берлин. Туда сейчас уже уехали тысячи и десятки тысячи наших с вами соотечественников. Там будет Россия! Наша новая Россия! Соответственно, нужны будут издательства, гимназии, школы. Поверьте, я знаю, о чем говорю! Вы с Верочкой прекрасно устроитесь, я вам обещаю…

Этот разговор, похожий на дюжину похожих, случился с глазу на глаз, без Веры. Полагаю, Борис Константинович, проникнувшись ко мне симпатией, специально хотел подчеркнуть мой статус мужа, главы семьи. А я… Ответственность давила на плечи, а гордыня – всецело быть обязанным этому сухонькому господину – неприятно покусывала за эго. Я мямлил, мялся, мыкался. И по сей день я задаюсь глупейшим и ненужнейшим из вопросов: «Что, если бы я действовал быстрее и решительней?»

Перед самым отъездом Свечникова в Берлин я твердо пообещал ему переговорить с Верой и приехать в течение месяца.

– Дай Бог, голубчик. Приедете на готовое уже место, я вам организую, – сказал он мне уже на вокзале. Вера осталась дома, ей по-женски нездоровилось.

– Даст Бог, скоро свидимся!

То было последнее, что я от него услышал.

22

Прошла неделя. Деньги кончались, а я так и не рассказал Вере о разговоре со Свечниковым. Чего я ждал? Почему откладывал? На что надеялся? Оглядываясь назад, пробую объяснить (но не оправдать!) это нервным срывом, психической травмой.

Было: дом, покой, уют. Стало: пожар, бегство, нужда. Чудный мир, цельный и крепкий, разрушился на моих глазах за какие-то мгновения. Хочется найти пример, аналогию. Вот имелся у меня стальной куб: надежный! Не укатится, не расколется. И вдруг – фальшивое удивление этого дурацкого наречия! «Вдруг!» Но иначе не передать всей молниеносности. Так вот, вдруг куб оказывается сферой, притом – о ужас – хрустальной! Миг – и сфера катится прочь, чтобы вдребезги, вы понимаете, в-дре-без-ги, разбиться. Мудрено ли не потерять опору, не впасть в свинцовый ступор?

Вера же ничего не требовала, не пытала расспросами. Помнится, у нас оставалось всего несколько рублей золотом, ссуженных Свечниковым. Мы поменяли их на карбованцы и купили шампанского, две ветки винограда «изабелла», головку сыра и дюжину устриц (Вера обожала виноград и разных гадов морских).

Светило солнце. Вера взяла меня под руку. Остро ощущалось омерзительное противоречие между восторгом этого ласкового августовского дня и черной неизвестностью впереди.

– Кропотов! Ваня, Ванюша, ты – жив! Гад ты! Настоящий котлетный гад!

Я обернулся и увидел заросшего рыжей щетиной тщедушного однорукого субъекта в грязной косоворотке и кожаном авиаторском шлеме.

– Разве тебя не повесили в Липецке? Ведь повесили, ну признайся же, повесили? Ваня, ну скажи: «меня повесили». Ревенанты мы с тобой, оба – ревенанты! Меня ведь они расстреляли. Натурально, прострелили плечо, а ночью я выбрался из общей могилы и бежал. Сначала в Херсон, потом – сюда. А тебе было страшно, там… в могиле? Мне – нет. Мертвецы, они, брат, лучше нас, человечней. Сейчас бы спирту, а? Спи-и-и-рту, – провыл этот несчастный, опустился на колени, и, помогая себе уцелевшей рукой, бросился удивительно ловко скакать вокруг меня на трёх конечностях, лая и норовя укусить за ноги. Я едва смог высвободиться.