Андрей Золотухин - Путешествие вновь

Минул март. В первые дни апреля я начал выходить на улицу.

Вдыхал миндальный запах прошлогодних листьев, обнаженных стаявшим снегом, щурил глаза от слепящего солнца, отраженного в лужах и ручьях. Я томился, настроение мое менялось по нескольку раз за пару шагов. Я скрипел зубами и долго чихал. Иногда, оказавшись рядом с какой-нибудь дамой или барышней, я с трудом сдерживал себя, разрываясь между противоречивыми, но одинаково преступными желаниями. Поцеловать в макушку, зарывшись разъярённым её ароматом носом в темных, светлых или рыжих волосах. И – сразу – отхлестать по щекам, в кровь разбить красивый рот.

В конце апреля Вера явилась сама. Она бережно взяла мою руку и прошептала мне – ребенку, безумцу, контуженному:

– Женечка, заклинаю: ничего не нужно спрашивать. Всё хорошо. Всё уже хорошо. Просто – поверьте на слово.

Я молча замотал головой, соглашаясь, отрицая, не понимая. Кажется, по щекам слезы. Или я все-таки смог сдержаться? Наконец продышался, проглотил соленое:

– Верочка… Вера Андреевна! Я прошу вас, приезжайте погостить, с подругой, ничего дурного, упаси Господи, упаси-упаси, да. Ко мне в Болшево. Вы не поверите, клянусь: простор и красота. А белки? Да это не белки, а существа совершенно прелестные… Они, в некотором роде видите ли…

Дальше я понес совершенно неописуемую чушь об упоительных закатах, игре в фанты, а также о пользе чаепития на природе. Верина рука притянула меня за шею. Мои губы сомлели в отзывчивой теплоте губ её. Поцелуй прервался также неожиданно, как и зародился. Вера необидно рассмеялась, шлепнула меня перчаткой по носу:

– Едем завтра же. Только чур – условие: никаких подруг и petits jeux 10 10 Салонные игры (франц.). . Только ты, я, и несколько белок.

14

И была та ночь темнее собственного отражения в пруду, и нежнее Вериной шелковистой кожи. Едва слышны пробежали шаги по песчаной дорожке, ведущей на покрытый сон-травой луг. Клевером пах остывший воздух, яблочным цветом – горячее лоно. В ивах что-то таинственно шуршало, Вера дышала горячо и порывисто. Квакала лягушка.

В ту ночь я познал не только Верино тело, но услышал её невеселую историю. Как и я, Вера была единственным ребенком. Матери не знала, та умерла родами. Отец-военный, любивший жену до беспамятства, не совладал с несчастьем: тяжело запил, попал в неприятную историю и сгинул в каком-то захолустном владикавказском гарнизоне. Девочку взяли на воспитание дед и бабка со стороны матери, князь и княгиня Вяземские. Росла Верочка в любви и обожании, получила должное образование: Екатерининский институт. Училась отлично, имела множество подруг, а затем что-то изменилось. Сначала проявился неожиданный для неё самой интерес к естественным наукам. Одновременно она увлеклась крамольными идеями графа Толстого, посещала кружок, лично знала даже господина Черткова, и после окончания института пошла вольнослушательницей на Высшие женские курсы, мечтая преподавать в гимназии. Интересовалась трудами суфражисток. Разумеется, подобный вираж в поведении любимой внучки ужасно расстроил стариков Вяземских. Они-то мечтали удачно выдать её замуж, благо соискателей руки и сердца наследницы недурного княжеского состояния имелось предостаточно.

– А тут еще… – Вера смешалась, полезла в сумочку. – Еще… Ещё я… да, я начала курить. Да-да, вот так неожиданно, особенно для последовательницы Льва… Николаевича. Понимаешь, мои старички – чудесные люди, души во мне не чают, но – реликты, ископаемые. Возраст и любовь застят им глаза. Знаю, я очень-очень гадкая, сделала им больно, – Вера куснула янтарный мундштук, глубоко, с каким-то всхлипом, затянулась, – но иначе, Женечка, иначе я просто не могла.

Имелась у неё одна речевая особенность. Всех симпатичных ей людей Вера называла уменьшительно-ласкательно. Так я стал Женечкой. Ныне и, как тогда казалось, присно… При этом подобная нарочитая ласковость ни в коем случае не являлась у Веры проявлением сюсюканья или языкового мещанства. Нет-нет, то было искреннее и светлое дружелюбие, естественная приязнь. А вот нежелательных и постылых двуногих Вера низводила до уничижительного « эти ».

– Я съехала из дому, наняла квартиру. У черта на куличках, в доходном доме на Стромынке, рядом с Бахрушинской больницей. Бедные мои старички так и не знают, где именно. Ты теперь понимаешь, почему я не позволяла себя провожать? У меня рефлекс, как у животного: про мою нору знаю только я, лисичка тайная.

Она невесело улыбнулась. – Но теперь, мой милый, теперь всё изменилось…

15

Обвенчались мы на Красную горку, по обычаю.

Не сдерживаясь, рыдали Николай Петрович и Елизавета Александровна, «любимые старички», воспитавшие мою Веру, фактические родители её. Слегка покачивался крепко выпивший диакон, запамятовал имя, зато отменно помню пушистый сигарный пепел на его стихаре. Таяли, умалялись свечи. Отец Леонтий, усталый батюшка в старенькой ризе, тихо вопрошал:

«Не обещался ли еси иной невесте?» – «Не обещахся, честный отче».

«Не обещалася ли еси иному мужу?» – «Не обещахся, честный отче».

Кадило в руке батюшке мерно покачивалось. «Кадило. Кадить. Деепричастие: кадя?», – отчего-то в голове крутилась именно эта, дурацкая мысль. «Кадя. Кадя. Кадя. Кадя».

Какая чушь в такой момент…

Счастье. Как его описать? Разве что кратко ответить на анкетные вопросы.

Кто: я и Вера.

Что: сосны, белки и покой.

Где: Болшево.

Лето стояло жаркое, горел лес. Воздух повис серый и густой. Сверху солнце – желтоватое, тяжелое. Запах гари смешивался с ароматом крыжовенного варенья. Чад выедал глаза. Наверное, так и выглядит конец света, эсхатологическая пропасть. Но отчего у меня остались добрые воспоминания о том времени?

Через пару недель пожары поутихли. Наевшись щавелевых щей, я часами валялся кверху брюхом на берегу того самого пруда, где когда-то катался на плоту, почитывал рассказы в «Синем журнале» или листал подшивки (откуда они только взялись?) «Мира Божьего». Лягушки квакали всё также безмятежно. На закате, прихватив бергамотовое мыло, любимое лохматое полотенце и простыню, я спускался в купальню. Вдоволь наплававшись, вылезал на берег, снимал с ног налипшую ряску, словно в римскую тогу, укутывался в простыню. Подолгу глядел на бордовое солнце и бессмысленно спрягал торжественные латинские глаголы.

Вера же увлеклась цветоводством, и, начитавшись специальных книг, изукрасила наши незатейливые подмосковные лужайки пёстрыми флоксами, астрами и хризантемами, а также скромными на вид, но кичившимися пышными именами рудбекиями и дицентрами.

В начале октября мне особенно запомнились четыре дивных оранжевых дня с ярко-синим, словно писаным по эмали небом, и необыкновенной, удобной, температурой. Эта пора именуется у нас дурновкусным словосочетанием «бабье лето», вызывая ассоциации с толстомясыми крестьянками в аляповатых платках. Мне много больше нравится американское название «indian summer», есть в нем что-то далекое и мистическое.