Андрей Золотухин - Путешествие вновь

Не успел я ничего ответить, как незваный гость быстро подсел к нам, вклинившись между мной и Верой.

– Раз уж мы с вами беседуем, позвольте представиться: Синяков, поэт. Не изволите ль взглянуть, и всего полтора рублёвика. Он достал из-за пазухи тонкую книжку.

Между тем за соседний столик принесли водку и закуску. Автор стишевичей приободрился и перестал рыдать:

– Да, Борис, женщина. Женщина – это… – он хрустнул груздем. Почесал затылок вилкой. – Арбузный зев межножья, к погибели зовущий. Терзаний горький мёд и взбрызги облегченья, – взвизгнул он, цитируя, очевидно, самого себя.

– Так вы поэт? Тоже – из этих ? – кивнув в ту сторону, рассмеялась Вера. Оскорбительно, даже брезгливо.

Синяков не обиделся:

– Помилуйте. Я, так-таки, действительно, поэт. А вот они – определённо эти . Разве ж это стихи? Одно шамканье да кривляние.

Я взял в руки книжку, которую он положил на скатерть. Плохонькая бумага, серая обложка, прямые черные буквы. «Navis nigra. Стихотворения А. И. Синякова».

Гимназист-переросток продолжал что-то бормотать, роняя слюни в кружку. «Октябрист», подперев голову рукой, меланхолично поедал грибы. Вдруг ему в голову пришла какая-то неожиданная и страшная мысль. Он вскочил, потряс кулаком и выкрикнул, обращаясь неизвестно к кому:

– А все ж таки и сука этот их Вильсон! Выдра! Он, падло, воду мутит!

– Господа, господа, вы же знаете правила! Ни слова о политике в этих стенах, – подбежал к ним официант.

– Вот! Извольте видеть – интеллигенция, развращенная да ожидовившаяся. Такие могут иконки на шею вешать, смазные сапоги и русские рубахи носить, а внутри – Мамона с Иудой! Гниль, тлен и бесстыдство!

Разговор принимал неприятный оборот. К счастью, в это время занавес распахнулся и на эстраду легко взбежал конферансье:

– Друзья, господа, братья и сестры! Сегодня у нас вечер знаменитого и любимого нами мэтра… – он театрально замолчал. – Декламатора от бога, любимца Мельпомены! Встречайте: кумир Москвы, да что там Москвы – всей России, страны воюющей, страны любящей, страны Божьей. Итак… И-и-и-ипатий И-и-изюмов!

Раздалось несколько робких хлопков.

За расположенным у самой эстрады столиком «Татьяна Ларина», смахнув на пол чашку чая и миниатюрный самоварчик, вскочила большеглазая крутолобая девушка в черных вязаных перчатках до локтей. «Браво, браво, браво», – запричитала она. Из глаз её брызнули смешанные с тушью слезы, а на пол с огромных грязных галош уже натекла лужица талой воды.

На помосте появился высокий красавец с косматыми бакенбардами а-ля Гексли и роскошной гривой каштановых волос. Одет в лиловую блузу с жабо. Он принял подобающую позу, драматически прикрыл накрашенные глаза ладонью и, возвышая голос, взвыл:

12

Не дождавшись конца декламации, мы вышли на улицу. Снег с дождем – изнанка марта. Вера поежилась, то ли от холода, то ли от того неприятного ощущения фальши, которое осталось у нас обоих.

– Бедный Метерлинк. Лучше б они представили «Синюю птицу».

– Наверное, посчитали, сейчас не время: война, мор…

– Ах, Женечка! Так вот именно что! Именно поэтому! Когда особенно хочется добра, света, тепла. Простого обыкновенного счастья!

Мы свернули в Коробейников. Молчала Вера, молчал я, молчал и переулок – безлюдный, враждебный. Шумел весенний ветер, каркали вороны. Смутно светили фонари, как гнилушки в лесу.

Откуда-то из сумрака – чья-то тень. Шарманщик с обезьяной на плече. Осклабился:

– Здрастье вам! Не угодно ль полюбопытствовать: Павел – ученый обезьян, из самого града-Багдада! Лучший в мире Ностредам! Узнать торопись, чаво тобе готовит жисть!

Мы уставились на этого чудака, словно сбежавшего из шапито: желтый скомороший костюм с бубенцами, за спиной – похожий на небольшую шарманку ящик. На левом плече – маленькая обезьянка в малиновом берете с синим пером и в шалоновом сюртучке. Обезьянка скалила зубы и пристально смотрела на нас умными глазами.

– Сударыня, не пожалейте гривенника веселому человеку, а уж мы с Павлушкой не обманем, самую суть и правду укажем. Кто грядущее ведает, преимучество имеет супротив рока, навроде как самый козырь-жокер в рукаве.

Вера вплотную подошла к потешнику, обезьянка скользнула с его плеча, жалобно пискнула, ступив на мокрый лёд улицы. Не спуская с Веры внимательных глаз, обхватила лапкой медную ручку, крутанула раз-другой. Послышались хриплые плачущие звуки, будто всхлипнул кто-то больной и печальный. Из ящика выползла белая, сложенная вдвое бумажка. Вера взяла её, начала разворачивать.

– Вера, погодите, – я достал ещё гривенник. – Я тоже хочу знать, что меня ожидает! Давайте прочитаем вместе, на удачу!

Мартышка снова покрутила ручку. Я выхватил своё предсказание.

– Три-четыре, – выкрикнул весело. – «И блудница покроет убийцу», – прочитал вслух. – Какая ерундень! Вера, что там у тебя?

Но Вера издала утробный, полный неописуемой муки звук и, зажав в кулаке своё будущее, побежала по темному переулку. Я рванулся догнать, поскользнулся…

Взмахнул руками, вскинул ноги: левый башмак улетел к носу, правый взвился над тротуаром. «Аптека» на аптеке встала на дыбы. Небо – злое и звездное – распахнулось во всю ширь. Куда-то в сторону свернул Млечный путь. Космос, далекий и чужой, дохнул холодом.

Я рухнул на мостовую.

В ту же секунду предсказатель размашистым ловким движением забросил инструмент за спину. Обезьянка, сделав торопливый книксен, запрыгнула ему на шею. Пока я поднимался, оба они исчезли во мгле. Я один стоял в пустом переулке, озаренный светом луны и замигавшего в умирании уличного фонаря.

13

Чем поразительнее событие, тем проще реакция на него. Сработал защитный механизм, отгораживая меня от непостижимого. Я отряхнул снег, потёр ушибленную коленку. Добрёл до дома. Не раздеваясь, повалился на постель, исчез в забытье. Тревожные смутные видения кружили воронами, мелькали тенями, не оформляясь во что-либо определенное. Очнулся я ближе к обеду. И начал осмысливать случившееся, разрывая путы оцепенения.

«Вера, Вера, Вера», – уныло ползала по голове единственная мысль. Потом унылыми дождевыми червями еще несколько – красноватых, вялых, неприятных: «Я не знаю, где она живет – провожать себя до дома не позволяла». «Я не знаю ее фамилии». «У нас нет общих знакомых». К ночи я вполне уяснил всю полноту собственной беспомощности. Тоска обездвижила меня. Я улегся на любимый кожаный диванчик. Я глядел в окно. Снаружи мертвый серый снег. Внутри – я и ничего более. По сей день, я считаю, что нет ничего печальнее заложенных ватой тяжелых оконных рам, в которые тянутся-тянутся-тянутся голые ветки, словно руки мертвеца. Я лежал тяжело, грязно, скверно. Так лежат подыхающие звери: сжавшись, смердя и подвывая.