Андрей Золотухин - Путешествие вновь

Последовали вопросы. Секретарь вдохновенно обмакнул перо в чернильницу, изготовился фиксировать: «Каковы, собственно, цели вашего приезда в Германию?» «Откуда герр Замедофф знаком с герром Звешникофф? Давно ли? Совместные гешефты? Может быть, у фрау Замедофф есть, что заявить по этому поводу?»

Показания, похоже, удовлетворили офицера. Ещё раз напомнив о необходимости скорейшей регистрации, он разрешил нам удалиться.

Тут это случилось.

В непринужденной Вериной манере держаться зрела истерика, и она разразилась. Жена открыла сумочку, чтобы убрать документы, сделала неловкое движение и по полу – скок-скок-скок – заскакали, запрыгали фисташки – подарок мертвецу.

Орехи катились по грязному полу, покрытому ужасной рыжей мастикой. Окаменев, я стоял и смотрел, смотрел, смотрел.

Вера застонала и плавно, словно нехотя, упала в тяжелом обмороке.

30

Наступили тоскливые дни. Перечитывая эту фразу, я понимаю, как незначительна, незаметна она на бумаге. А ведь это боль: острая, по живому. Вера постоянно плакала, безутешно и безостановочно. Слезы лились у неё сами, без усилия и надрыва.

Мы поселились в меблированных комнатах, среди таких же неприкаянных эмигрантов и местных неудачников. Я мерял пространство шагами. Впрочем, мерить было особенно нечего: пять шагов, поворот, три шага, снова поворот.

Обстановка состояла из железной двуспальной кровати со сломанной спинкой, тумбочки, ширмы, непомерно высокого торшера с розовым абажуром, да двух стульев, один из которых был ущербно колченог. Выцветшие обои стремились оторваться от стен, в нескольких местах я подбил их гвоздиками. Из единственного, без намека на шторы или гардины, окна открывался вид на оживленную улицу с трамвайными путями.

Трамваи. Как я их ненавидел: суетливые, дребезжащие. В сущности, трамваи – карликовые паровозы, а в инфернальном происхождении паровоза у меня давно не было сомнений.

Шли бесконечные дожди. Небо в течение дня несколько раз меняло цвет с белого на серый и обратно. По вечерам на мокрый асфальт скупо изливался лимонный свет латерн.

Так прошла неделя, возможно, две. Я пробовал найти частные уроки, все кончалось обманом, скандалом, чепухой. Мелькнула мысль обратиться к знакомым или деловым партнерам покойного Свечникова, но лично мы никого не знали, а письменных рекомендаций не имелось. И кто поверит, что покойный-де знал Веру с пеленок, не чаял в ней души, и звал нас к себе под крыло. Грош цена таким рассказам.

Когда в стране кутерьма. Когда вокруг – проходимцы и мошенники, когда повсюду – дождь. Когда резали город на куски отвратительные желтые трамваи.

Вера перешла от активной безутешной печали к сосредоточенной мрачной тоске – вряд ли перемена к лучшему. Она и сама понимала эту опасность и, стремясь отвлечься от ядовитых мыслей, тоже начала искать место, и – о чудо из чудес – нашла. В каком-то кабаре или варьете требовалась судомойка. Ну не чёрт-те ли что? Естественно, я наотрез, до топота ногами, отмел саму возможной подобной работы. Вера стала возражать, сначала спокойно, с аргументами, но постепенно распаляясь.

«Не могу, не могу больше видеть эти обои, дышать этой пылью!»

Так все и занялось – по мановению костлявой руки старухи-нищеты. Прав, прав был Карл Маркс, заявив, что бытие определяет сознание.

Наша первая породистая ссора: с Вериными слезами, моими вздувшимися желваками, и разбитой общей чашкой. Подгадали аккурат в сочельник. Комнату заполнила злая, противная светлому празднику, обида. Вера дрожащими руками зажигала и не могла зажечь спиртовку. Я надел пальто, хрястнул дверью, отрицая любой намек на чаепитие и перемирие.

Движение успокаивает. Идешь, и с каждым шагом вдавливаешь в землю злость, обиду, невысказанные слова. Идёшь себе, идёшь. Я завернул в какой-то вовремя подвернувшийся кабачок, спросил коньяку. С непривычки первый же ароматный глоток ударил в голову, согрел. Стало покойно. Бармен перетирал стаканы. Никто не обращал на меня внимания, я сидел и разглядывал немногих посетителей, очевидно Stammgäste 20 20 Постоянные посетители (нем.). , уютно и полусонно стучавших костяшками домино. Представил себе Веру, одну-одинешеньку в тесном мещанском чистилище, ведь для ада наш пансион слишком карикатурен. Я выпил еще рюмку и вместе с ней залпом проглотил всю горечь ссоры. Устыдившись, до крови укусил губу, торопливо заплатил, и заспешил домой. Да, домой. Раз там моя женщина, там и мой дом.

Вера встретила меня радостным искренним: «Женечка!» И – не было глупой гадкой сцены с битьем ни в чем не повинной посуды. Не было – и всё.

Назавтра Вера зашла в убогую комнату с солнечной улыбкой. Первой улыбкой с момента нашего прибытия в вечно непогожий Берлин:

– Есть, Женечка! Есть другое место! Капельдинерши в синематографе «Одиссей». Синематограф – это же хорошо?

31

Казалось бы, вот оно. Казалось бы, переведи дух. Слушай вечный дождь за окном. Что дождь? Бьет в стекла, гремит по крыше. Вреда нет.

Шуршат шины таксомоторов, гудят рожки. Постукивают молотки ремонтников где-то на углу. Сутулая усталая женщина в красной шляпке тянется на поводке за беспородной, а значит любимой, собакой. День тянется за днем на таком же поводке.

Пасквиль и Гоголь. Скверно, словно в кресле Лабинского. Как, скажите на милость, переводить дух, если жена моя – трудилась, обеспечивала наше существование, а я, муж, – иждивенец и нахлебник? Разумеется, я ходил, искал, надоедал. Отбросив глупые свои предрассудки, пытался стать и кельнером, и швейцаром, и даже вышибалой. Не понимал улыбок и откровенного смеха. Однажды хозяин какого-то ночного клуба, сжалившись, доступно всё объяснил: у меня начисто отсутствовала не только резвая сноровка или физическая сила, но самое главное – разнузданное обаяние, очаровательная наглость, без которой нельзя в подобных заведениях.

Также не шло и речи о том, чтобы получить место – нет-нет, даже не механика, – подсобного рабочего в автомобильной мастерской или велосипедной лавке. Стыдно признаваться в этом, но лгать себе – ещё хуже. Техническая моя олигофрения исключала самоё возможность такого честного мужского труда. С горечью проклинал я свою неуклюжесть, непрактическое образование и особенно горько скорбел о гибели Свечникова, не только замечательного человека, но и работодателя. Да простится мне подобная корысть по отношению к покойному.

Совершенно озверев от отказов, самоедства и трамваев, я чувствовал себя чем-то ненужным и бессмысленным. Гнусным окурком, уносимым мутным канализационным потоком жизни. Пытаясь быть хоть сколько-нибудь полезным, я провожал и встречал Веру с работы. Иногда ей удавалось контрабандой провести меня в зал и усадить где-нибудь сбоку, в проходе. Таким образом я неплохо познакомился с кинематографом и оценил его тревожную отрывистую манеру изъясняться.