Андрей Золотухин - Путешествие вновь

А кабачки и кнайпы! Уютные милые «Tante Anna», «Berliner Kindl», «Mein lieber Schwan» или «Zum Nussbaum». Обмакнув губы в горечь пильснерского пива, сделав первые – самые вкусные – глотки, приятно было бы вести неторопливые обстоятельные разговоры, вкушая кусочками соленый кренделёк брецель.

Увы, Берлин, нам не повезло и дружбы не сложилось. Но ты в этом повинен меньше всех. Так вышло, что покровитель мой был убит, женщина моя скорбела, а сам я, вместо того, чтобы восхищенно схватывать все твои чудеса, пугливо вдавливал голову в плечи, спасаясь от липкого лилового ангста, таившегося за каждым углом.

Да, Берлин, я смог бы тебя полюбить, если бы не всё это. Ну и, конечно, твои тревожные трамваи, вот чего простить нельзя никогда.

33

Черная стрела башни Эйфеля подпирала радугу. Бордовые крыши прятались в голубовато-сиреневой дымке. Чирикали воробьи, трубили рожки автомобилей. Пахло ванилью, зеленью, цветами и чем-то еще: синим и счастливым. Почему-то сразу стало легко и радостно. Словно, после долгой тяжелой поездки наконец-то вернулся домой. Я поглядел на Веру. Судя по её мечтательной улыбке и блеску глаз, она думала о похожем.

– С чего же мы начнем?

– С самого главного, Женечка. Нужно купить иголок и непременно ниток. Нитки, нитки, нитки…

Верино увлечение рукоделием пришлось как нельзя кстати.

Естественно, одного её мастерства было мало; сложилась выгодная конъюнктура. Проще говоря: фортуна повернулась к нам лицом.

Послевоенный Париж отчаянно нуждался в красоте. Город, привыкший ко всему изящному, остро испытывал эту тягу после жестокой невиданной бойни. Сама жизнь требовала: немедленно, прямо сейчас смыть душистым мылом грязную корку военных воспоминаний, забыть в затейливых ласках животный страх. Уродливые лохани-танки, захлебывающиеся свинцовой яростью пулеметы, немыслимые в своем разрушительном гневе пушки. А ещё – сладковатый запах гангренозных тканей. Сверху – хлор, фосген, иприт. Все это нужно заесть, запить, залюбить. Человеческая психика не могла постоянно жить воспоминаниями Арденнского леса, Верденской мясорубки или Стодневного наступления. То был морок, мрак, мреть. Кровавая зыбь над нарывными ранами, лопнувшими легкими, оторванными ногами и выпавшим ливером. Забыть, забыть, забыть. Здесь и сейчас: шампанское и фейерверки, фокстроты и чарльстон. В торжествующем Париже с удивительной резкостью обозначилась вся политическая диспозиция в своей нагой простоте. Россия, крупная дурная рыба, все сильнее запутывалась в сети революций и внутренних распрей. Пучила глаза, била хвостом, надувала жабры – задыхалась. Германия – закованный в тяжелые, но бесполезные латы динозавр. Доспехи не спасли, но сковали движения, хребет же перебит. И тевтонская рептилия, высунув жало языка и оставляя кровавый след, ползет-ползет в свою пещеру. Затаиться, зализать раны, замереть. Где-то вдалеке надсадно пыхтит и пыжится Америка. А Франция заслуженно танцует, подсчитывает репарации, и готовится к новой – роскошной – жизни.

Наших скудных средств хватило на покупку двадцати трех комплектов постельного белья, набора иголок и нескольких десятков катушек разноцветных ниток. Этого оказалось достаточно для спасения. Вера расшила белизну простыней, наволочек и пододеяльников многоцветными бабочками, экзотическими цветами, смелым сочетанием геометрических фигур. Она явила чрезвычайное умение: чем меньше и проще казался рисунок, тем большее впечатление производил он в целом. Разумеется, я пристрастен. Решительно все, что делала моя женщина казалось мне красивым, умным, искусным. Однако есть судья объективный – рынок. Он с жадностью принял Верино рукоделие, оценил яркие образы, безупречный выбор цвета. Простая красота, запечатленная в прямоугольнике наволочки: у своей щеки, у щеки любимого. Что может быть естественнее и нужнее? Каждый облагороженный Вериным даром комплект удалось в самые короткие сроки продать в четыре-пять раз дороже.

Дальше – больше. Мастерство жены произвело фурор не только в нашем гнилом эмигрантском болотце, но и во влиятельных модных кругах. Из грязного отеля на Монмартре мы переехали в уютную однокомнатную квартирку на рю де Рёйи, стали нормально питаться: ранним утром я приносил из лавочки на первом этаже свежие яйца, коровье масло, белые булки и пахучий сыр. В ручной мельнице мололся кофе, мы усаживались завтракать.

Вкусная еда, вид на синее небо и красноватые крыши. Птичье пенье да смирные звуки заспанного ещё города. Просто переписывая эти слова, я заново переживаю… Заново переживаю те моменты… Мне хочется длить их и длить, пока не кончатся чернила, пока…

34

Вера трудилась не покладая рук, я как мог старался ей помогать, взяв на себя обязанности закупщика, курьера и вообще «Mädchen für alles» 23 23 Мальчик на побегушках (нем.). . Вскоре мы еженедельно поставляли в магазин «La Belle Jardinière» до двадцати комплектов постельного белья, которые я укладывал в картонные коробки, перевязывал голубой или розовой лентой, а внутри оставлял специально заказанную карточку с нашим адресом.

Как-то раз, вернувшись с покупками, я застал Веру дома не одну, но в компании полной молодой женщины с растрепанными рыжими волосами.

– Элен, – представилась неряшливая фемина. – Элен Жемочкина, – повторила она веско. В самой манере подавать руку и хмурить кустистые брови мне увиделось нечто суфражистское. Я вежливо пожал горячие пальцы, унизанные серебряными кольцами. Поймал недовольный и сердитый взгляд.

На Элен было бесформенное изумрудное платье, а мощную шею украшали деревянные бусы в виде грубо вырезанных непонятных фигур. Немедля потеряв всякий ко мне интерес, m-lle Жемочкина извлекла из складок своего балахона poudrier 24 24 Пудреница (франц.). , и начала наносить на пористую угреватую кожу толстый слой пудры, корча при этом гримаски: жеманно закатывала маленькие водянистые глазенки, морщила пятачок носа и облизывала птичью гузку вялого рта.

Каким образом сие вульгарное чудище сблизилось с моей Верой? Очевидно жена моя, как все добрые и открытые люди, спешила поделиться с кем-то своей радостью, обласкать оказавшегося рядом. Забегая вперед, скажу: Элен не надо было упрашивать; никогда не встречал я существа более назойливого и бесцеремонного. Жирная алчная гируда 25 25 От лат. «hirudo»: пиявка. .

Почти каждый вечер на лестнице, ведущей в нашу мансарду, раздавались тяжелые шаги кавалерийской лошади. Затем на пороге показывалось само чудовище в своем зеленом балахоне. Булькало и бурчало внутри необъятного тела, распространялось амбре: едкий пот одинокой женщины и духи «L’Heure Bleue» (ненавижу, ненавижу). Монстр с хлюпаньем и удовольствие, чашку за чашкой глотал кофе или какао, и в немыслимых количествах пожирал молочный шоколад, предварительно с хрустом разломав плитку на квадратики и утопив в розетке с клубничным вареньем. Официальной причиной визитов объявлялась помощь по хозяйству.