Андрей Золотухин - Путешествие вновь

Плеснёву хотелось поделиться накопившимися секретами и сплетнями. Впрочем, в создавшейся ситуации, это оказалось кстати: по крайней мере я был избавлен от необходимости поддерживать светскую беседу с остальными представителями зоосада.

– Я тебе, Самедов, как старому гимназическому товарищу всю правду. Ты только, смотри, никому! Чур не фискалить, брат-камчадал! – он горько рассмеялся. – Оглянись вокруг, друже: экие вокруг нас джунгли! Элен – самка в охоте. Двоюродная сестрица ее, Дашенька, только пару недель прибывши из, кажется, Саратова, также. Вот хозяйка и ее судьбу надеется пристроить куда-нибудь. Ещё имеется медвежуть Чамов со своей молью-женушкой. Ну и остальные – обычная публика с улицы Вожирар. Огрызки и объедки империи.

Я подлил ему бургундского.

– За встречу старых друзей, Петя!

Мы выпили, Плеснёв обильно закусил икрой и продолжил:

– Обрати внимание: граф Чамов. Презаба-а-авный субъект! По повадкам совершенный алеут. Большой мастер пожрать, сам же себя считает гурманом, любит развести лясы: виноградные улитки, мерная стерлядь, то да сё. При этом имеет удивительное хобби: поэзия. Тискает ужасные стихи, у нас в газете говорят, что от этой лирики воняет стухшим бараньим рагу. Его так и прозвали «Кулинарный граф». На редкость примитивный организм, духовное простейшее.

Элен в это время громко рассказывала о своих знакомствах среди петербургской богемы:

– Вино скисло до уксуса, а мужчины перестали быть талантливы. И дело не в том, что они не создают искусство! Что искусство – лицемерие и блажь! Самое страшное, мужчины перестали быть талантливы в любви, стали холодны и мелки, словно гуппи. Вот раньше, до войны. Возьмем Хлебникова, я близко знала Велика… Он не только писал громокипящие стихи! Стихи – пустое! Как он умел, как он умел… Впрочем, не хочу вас фраппировать, вы и так считаете меня распутной. Хотя, это комплимент для женщины. Вы согласны, Ружицкий? Отчего вы молчите? Фу, тюлень!

Один из офицеров достал гитару с повязанным на грифе красным бантом. Закатив глаза, начал перебирать расстроенные струны. Его товарищ кинулся говорить с Ружицким о литературе:

– Являясь и будучи человеком военным, я не чужд радости словесности! Да! Прошу не считать меня сапогом!

– Напротив! – задрав вверх подбородок, апеллировал Ружицкий, длинношеий, с близко посаженными глазками и носом-сапожком, он напоминал очень глупого гусенка. – Вы отнюдь не сапог именно потому что военный. А что до литературы… Гм-м. Вот возьмем, к примеру, меня. Я человек с высшим образованием, но не прочел ни одной художественной книги, о чём и горжусь!

Элен плотоядно облизнулась.

– Да-да, – радостно продолжал инженер, – более того, считаю всю эту поэзию и прочую беллетристику напрасной тратой времени, притом вредной. Да и к тому же, – он интимно понизил голос, – по-моему все сочинители – тайные уранисты.

– Милый мой Ружицкий, вы наивны, но вы – мудры! Литература и впрямь изжога прошлого века, глупое занятие. Иное дело – синематограф. При том, учтите, я никогда не воображала себя фильмовой дивой! Фи! Это плоско, это пошло… К тому же я недостаточно красива. Не спорьте, Ружицкий, не спорьте. Хо-хо-хо. Да, я не красива, но у меня есть шарм, есть животный зовущий магнетизм и чувство – легкое воздушное – чувство стиля. Дыхание Венеры! Что красота? Шаблон, рожденный в прокуренных столичных салонах. Я воображаю себя только режиссером. «Мадам режиссер» – звучит же? Звучит?

Ружицкий кивал своей маленькой головой и безостановочно икал. – Возьмем, к примеру, лошадь – неожиданно произнес он, – умнейшее, я вам скажу животное!

Плеснёв же верно наливался вином и несвойственной ему угрюмостью. Он перестал злословить о присутствующих и рассказывать небылицы, а лишь таращил блестящие маслины глаз, багровея лицом. Внезапно слезливо мигнул, словно очнувшись от дурного сна или воспоминания, дернул ртом и начал быстро, сбивчиво говорить.

Её звали Нина Лойе и ей только минуло семнадцать. Дитя инферно – узкие бедра и не по годам развитая грудь. Прямые черные волосы до плеч. Обруч с поддельным рубином, который она никогда не снимала с головы. Пухлые губы маренового цвета, ямочка на подбородке, чернильные стрелки длинно подведенных серых глаз. В ее дыхании он ясно различал гренадиновый ликер и скарлатиновый жар. Вечная пахитоска в детской еще руке. Любит бордо, нюхает эфир, читает Джойса. Избалована, самоуверенна, образована. А главное – невероятно и сказочно порочна.

Нелепым опереточным жестом прижимая к груди свои короткие шерстяные лапки, Плесень без малейшего намека на обычное шутовство поведал мне о том, как они познакомились (в каком-то дешевом кабачке, облюбованном русскими эмигрантами), как гуляли в белой от фонарей парижской ночи. В предрассветный час («прямо на набережной, Самедов, прямо на набережной») она опустилась на колени, виртуозным арпеджио расстегнула ему брюки и… Тут Плеснёв не выдержал и беззвучно зарыдал. Несмотря на массу театральных подробностей было совершенно ясно, что этот вонючий толстяк говорил чистую правду.

По счастью, суаре перешло в монотонную и самодостаточную фазу, и мы оказались надежно окутаны густым папиросным дымом и гулом общей беседы, ритмично прерываемой пьяным гоготом и беспричинным взвизгиванием. Веры в комнате не было, они с кузиной Дашенькой ушли в кухню. Элен, подхихикивая, щипала Ружицкого за ляжки. Все три офицера победоносно храпели.

– Для лучшего пищеварения недурственно употребить коньяку, растворить каловый камень! – раздался радостный призыв Чамова.

Плеснёв вытер глаза и продолжил.

На следующий день Нина исчезла. Она не отвечала на письма и отчаянные телефонные звонки. Так прошел день, два, неделя.

Вдруг он получил короткую записку на плотном белом картоне. Послание одуряюще пахло сиренью и телеграфно сообщало: «Жду. Дезабилье. Твоя». Трубя мамонтом, по-гиеньи облизываясь, он резвым галопом помчал топтать свою прелестную вакханку. Родителей (разумеется, она жила с родителями, отец Нины – известный адвокат, удачливый и прозорливый) дома не было. Влажные альковные безумства продолжались три дня.

– Вообрази, Самедов, я даже похудел на полпуда, – гордо пожаловался брошенный мошенник.

И снова исчезновение. Но – уже была надежда, что счастье повторится, что просто таков рваный синкопирующий мотив их любовной пьесы. В волнении он бродил по улицам, мок под дождем и, наконец, волею избирательного случая или следуя памяти сердца, зашел в тот самый дешевый кабачок, где они познакомились.

Любимая сидела на коленях тапера: лохматого, вечно пьяного музыканта с лошадиным лицом. Чужая рука пронырливо щекотала ее под юбкой. Затягиваясь пахитоской, Нина обвивала своего Пана за усыпанные перхотью плечи. Когда же Плеснёв, сделав чудовищный скандал, затребовал у нее объяснения, она прямо в лицо ему заявила, что…