Андрей Золотухин - Путешествие вновь

– Еще раз: тысячу извинений, мосье. Затараторила Вера на своем идеальном французском. – Ума не приложу, как я вас не заметила, – и она скорчила умилительную гримаску.

– Оставьте, пожалуйста, – не глядя на нее, ответил субъект скрипуче. – Пусть себе валяются. Вряд ли они найдут своего ценителя. Другие выходят у меня лучше, – он достал из засаленных штанов кисет.

Звук его голоса произвел на Веру необыкновенное впечатление. Метнувшись к говорившему, она рывком ухватила его за грязную вельветовую куртку, развернув к себе лицом. Отчаянно и безнадежно вскрикнула, закусила палец:

– Лев, Лёва, Лёвушка!

– Вера? Лисичка тайная моя…

Вера ухватила его за бледную тощую шею. Повисла, вжавшись. Что-то жарко прошептала прямо в ухо оборванцу. Он хрипло и неразборчиво ответил.

Я стоял поодаль. Всхлипнув, Вера расцепила объятия. Обернулась ко мне, глядя блестящими зазеленевшими глазами:

– Женя, – проговорила моя жена уже спокойно, – познакомься пожалуйста. – Левушка Охотников, мой старинный друг.

Удивительно, парадоксально, немыслимо. С человеком, сыгравшем в судьбе моей роль роковую, мы не обмолвились ни единым словом. Да мы и виделись всего дважды. Даже не так: второй раз я видел его, а он меня – нет.

Мы молча и кратко пожали руки и одновременно – в зеркальной пантомиме – наклонили головы. Затем я сделал шаг назад, а Охотников пробормотав слова прощания, выхватил у Веры свои рисунки и быстро зашагал по бульвару Распай.

– Надеюсь, старинный твой приятель назвал свой адрес, – надменно проговорил я. – Впрочем, где ж ещё жить непризнанному гению, как не на Монпарнасе. Приметный товарищ. Разыскать труда не составит. Сказав эти слова, я сам понял, как недостойно и уязвленно они прозвучали. Увидел ли я в нем соперника?

Нет.

Какой-то немытый полудикий бродяга. И помыслить нельзя, что Веру могли связывать с ним романтические отношения. Обычная в сущности история: встретила старого знакомца. Вспомнила Россию, ту – исчезнувшую – жизнь. Но как объяснить отчаянность её объятий? Изумрудом просиявшие глаза? И главное – то ледяное, вынутое с самого погреба души, спокойствие, с которым она ответила мне:

– Назвал. Разыщу. Больше я его не потеряю.

41

В самом деле, разыскать в русском художественном Париже столь приметного субъекта оказалось просто. Был ли он талантлив? Трудно сказать. Я не объективен: пусть ревность моя давно погасла, в душе остался нагар – брезгливое омерзение и тихая ненависть. Кроме того, я мало понимаю в живописи. Да и оригинальных работ Охотникова существует всего ничего, так что определить меру его одаренности затруднятся даже специалисты.

Под собственным именем он писал только натюрморты. Акварелью и углем. Исключительно овощи и фрукты: убоины веганист-мазилка избегал. Плоды изображались сбоку и сверху, словно смотрящий наклонялся, нависал над ними. В самих линиях – ничего выразительного, он лишь немного вытягивал или утолщал природную форму. Любопытнее были сочетания выбираемых объектов. Часто в одну корзину помещались помидоры вместе с персиками, огурцы – с бананами, а авокадо и манго спокойно соседствовали с картофелем. Но главное – на всех его полотнах присутствовало мелкое, невзрачное, но при этом натуралистически выписанное насекомое.

Паук, зеленоватая тля или усатый жучок зебровой окраски. Сначала вы не замечали этого нюанса, но затем – напав глазами, уже просто не могли оторвать взгляд от этой гадости, упорно ползущей куда-то.

Сейчас, оглядываясь назад, нельзя не поразиться собственному легкомыслию. Я радовался, что нас перестала навещать ужасающая m-lle Жемочкина. С облегчением отмечал, что мы c Верой теперь реже ругались. Тот факт, что мы почти не разговаривали, а Вера использовала любую свободную минутку, чтоб выбраться из дому меня совсем не тревожил. Мне казалось, что однажды – когда мне будет угодно – я вызову жену на откровенную беседу. Пристыжу, она раскается и все станет по-прежнему.

– Вера, скажи, – спросил я как-то утром, превозмогая сушь, вызванную неумеренным вечерним поглощением кальвадоса. – Скажи, а этот твой Охотников, – я почесал ногу, стараясь не трясти тяжелой головой, – на что он, собственно говоря, живет?

– Я даю ему деньги, – просто ответила Вера.

Справедливый гнев умножился похмельем:

– Прекрасно, просто прекрасно, – усилием воля я заставил себя подняться с кровати. – Всегда мечтал содержать проходимцев и бездарностей, – я и сам понимал, что Вера тратила свои деньги, заработанные трудом тяжелым и болезненным, но остановиться уже не мог. – Ну да ты не стесняйся, спроси своего ненаглядного, может быть ему мало?

Я скривился от изжоги.

– Или вдруг ему женщина понадобится? – я сделал всем понятный неприличный жест. – Так я ему ее оплачу, надо ж артисту тешить плоть.

– Нет, Евгений, – спокойно сказала Вера. – Женщина у него уже есть. Появилась.

42

Когда под утро я вернулся из ресторана, Веры уже не было. Отлично помню торжественную пустоту квартиры, розовеющий в окне рассвет и деликатный птичий щебет. Положительно романная ситуация: голые плечики вешалок в шкафу, идеальный порядок и цидулка на столе. Сквозь хмель разобрал знакомый почерк. Впрочем, все было ясно и без чтения. Изодрал записку на куски. Без всякой ярости или досады.

Спальня ещё хранила едва слышимый аромат ландышей – любимых духов Веры. Я отнюдь не желала её ухода, даже несмотря на наши все учащающиеся ссоры и размолвки, однако первое и главное чувство, охватившее меня в тот момент – облегчение. Да-да, облегчение и свобода. Мне изрядно надоело оправдываться за свои поздние (точнее – ранние) приходы домой. Тяготило и ребяческое упрямство, с которым я из последних сил стремился соответствовать собственным моральным императивам, кичился лебединой верностью и отвращением к адюльтеру. Собутыльники же мои не стеснялись тискать веселых женщин прямо в ресторациях, а желание разврата носит, как известно, характер инфекционный. Однако сам первый шаг к разрыву я сделал бы едва ли. Для подобных поступков я слишком ленив и инертен. Однако все разрешилось само собой и как нельзя лучше.

Итак, я с легкой душой улегся в пахнувшую Верой постель, и заснул под скорбное пение одинокой птицы.

Проснулся около двух часов пополудни. Разлепил заросшие сплюшками глаза. Зевнул. Что-то было не так. Что-то случилось. Вторая половина постели не просто пуста. Вера ушла, да. Вера ушла.

Я лежал, разглядывая скошенный потолок мансарды. Тихо и легко шли минуты. Случилось то, чему случиться было должно. Но всё-таки, черт возьми, как именно Вера объяснила наше семейное фиаско? Вспомнил о записке. Я успел ухватить лишь главное предложение «Ухожу от тебя», прежде чем грузно рухнуть в мутные сонные воды. Теперь можно поинтересоваться и деталями, ну хотя б из любопытства.