Марина Москвина - Вальсирующая

Однако снадобье подействовало – вскоре он зашел на кухню и воскликнул с невиданным энтузиазмом:

– Тебе помочь… разломать макароны?

Еще халва “Дружба” – она где-то вычитала – вызывает интерес к подруге жизни. Лёша съел две упаковки, а укладываясь спать, как обычно, намного раньше меня, – ласково проговорил:

– Пойди сюда, я пожму твою руку!

Искра веселилась, когда я ей это рассказывала.

Сама она, воплощенное сострадание, доброта и человечность, решительно и грозно давала отпор соперницам. Как-то одной претендентке позвонила по телефону и – с места в карьер:

– Вы что же, любите моего мужа?

– Да не люблю я, не люблю вашего мужа! – та крикнула и шваркнула трубку.

– А я люблю своего мужа, – торжествующе произнесла Искра, выключая диктофон, куда она записала телефонный спарринг и дала прослушать потрясенному Галактиону.

– Чем я не Михаил-архангел, сокрушивший лукавого? – она спрашивала горделиво.

Я же, чуть что, шарики за ролики, мозги набекрень, мечусь, как летучая мышь, высвеченная из темноты автомобильными фарами, хватаю зачитанного до дыр “Будду-суттапитаку” и – на вокзал, на подножку уходящего поезда, сто дорог распахнуты передо мной и десять сторон света – четыре основных и четыре промежуточных, а также зенит и надир, – каким-то дуриком улетела в Хабаровск… Обычно это очень плохо кончалось.

Или напьюсь и набедокурю, бессильная произвести чудо, после чего себя чувствую, как вытоптанный московский дворик. (“Ах, все-таки московский”, – замечает Лёшик, спустившийся в мою жизнь с далеких Уральских гор…)

Я, которая давно дала себе клятву жить в гармонии со своим хаосом и заблуждениями, а также с хаосом и заблуждениями всех живых существ, по сей день не могу избавиться от подростковых страданий и не наломать дров. А уж раньше-то, когда сил было побольше, обязательно совершала какой-нибудь кульбит или, бери выше, – сальто-мортале, благополучный исход которого могла гарантировать только Искра.

Раз как-то Лёша, почуяв зов неизвестно чего, собрал свой чемодан и сказал:

– Человек, Марусенька, должен быть как ветер. Ветер-то не остановишь. А если ты остановился – какой же ты ветер? Что за ветер, который остановился?.. И с этими словами улетел в Париж, где собрался устроить перформанс в одной галерее современного искусства. Идея была исключительно миротворческая: из мешка извлекаются две плюшевые карты – России и Европы, начиненные оружием, сшитым из тряпочек, – и раскладываются на полу. Далее хирургическими щипцами – так называемым зажимом Кохера – из их нутра, как из тел, пораженных злокачественными образованиями, вытаскиваются бомбы, танки, ракеты и пушки. Завершив очистительную процедуру, художник вкладывает в них два красных любящих сердца, затем обе карты прикалывает булавками к стене, а надо сказать, что обе они напоминают человеческие очертания, из потайных полостей выуживаются две руки, пришпиливаются к стенке, будто жених с невестой держат друг друга за руку, а над головами, как при венчании, прицепляются две короны.

В заключение перформер накидывает на себя Плащ Славы, в котором заключено сияние, излучающее сверкание и блеск, вместо римской фибулы защелкивает края на груди зажимом Кохера, достает из мешка огромное сердце, вынимает оттуда белого голубя, надевает сердце себе на голову, как чалму, верхушкой вверх, так что полые вены и аорта ниспадают у него по спине, и, превратившись в жреца или заморского гостя с голубем мира, под марш Мендельсона совершает обряд венчания России и Европы.

Его приятель, абстракционист Николка Чесноков, рассказывал мне: это было что-то грандиозное, хотя вокруг стоял ужасный шум, производимый видеоинсталляциями других участников, но там, где колдовал Лёша насчет всеобщего разоружения, царила тишина, как в центре тайфуна. Когда же грянул свадебный марш и Лёшик распахнул объятия человечеству, к нему на грудь пала одна француженка ненормальная, которая, не сходя с места, решила порвать все привязи этого мира и стать верной спутницей этому распоясавшемуся миротворцу. К тому времени век в очередной раз расшатался, сограждане через одного посходили с ума, политики взбесились, а здравый смысл вылетел в трубу. Все так ослаблены Кали-югой. Никола, например, из Парижа переехал “на Кёльнщину” и там осел, напрасно в Москве ждала его жена с ребенком – дочь известного советского скульптора и младенец Виктор, Чеснок ассимилировался без остатка.

Дни летели, а мой Лёша молчал как рыба.

Я позвонила куратору Нинке, та давно возвратилась в Москву и уже замышляла новую выставку андеграунда. Нинка отвечала уклончиво, удалось лишь выведать какой-то сомнительный номер их общей знакомой. После долгих гудков откликнулся девичий голос на чистом французском, который я тщетно зубрила в юности, да напрочь позабыла (всё выветрилось, под метелку, кроме полностью неуместного в данном случае “Mes filicitacion!” – “Я вас поздравляю!”), мне сообщили, что Лёша – “на Блошином рынке”.

– Пусть он позвонит домой, когда вернется! – крикнула я через леса, через моря, призвав на помощь Вишну, Шиву и Парижскую богоматерь.

В ответ мне почти пропели что-то вроде: сюда, увы, он больше не вернется…

Какую-то поэтическую строку, лишающую последней надежды.

Сказать, что я была в ярости, – ничего не сказать, я просто слетела с резьбы и в своем сокрушительном гневе обратилась в разящего огнем и мечом демона-асура. Бремя страданий мира легло мне на плечи. Я была унижена, оскорблена, раненое самолюбие требовало отмщения. Лицо Лёшика то и дело вспыхивало предо мной – из слепящего света или из кромешной тьмы. Я бросила перчатку Франции и объявила ей вендетту. Гнев мой сотряс Небо, и сдвинулась Земля. И как было во времена Ноя, и как было во времена Лота, все ели, пили, покупали, продавали, женились и строили дома, вдруг солнце и луна померкли, звёзды посыпались с небес, и стала темной вся страна, и как во времена Ноя – начался потоп, и как во времена Лота – пролился дождь из огня и серы. Столпы дыма взвихрились над Эйфелевой башней, повсюду бесперебойно работали гильотины, я жгла корабли и мосты, особенно пострадал мост Поцелуев, полыхали вокзал Сен-Лазар, Латинский квартал, Елисейские Поля…

“О, шанзелизе!..” Последний день Помпеи отдыхает в сравнении с тем, что я с вами сделала в дни скорби и печали.

Если бы не Искра, которая страстно любила Париж и всё, что с ним связано, – пусть даже это лохматая красная шапочка, привезенная ею в расцвете лет, – в тот единственный раз, когда ей удалось побывать во Франции почему-то с делегацией казахов, и всегда она фигурировала, эта шапочка, то – как фундамент весенней элегантности, то – как счастливый талисман, и в ней же, слегка облезшей, но так и не утратившей с годами шарм, Искра холодными осенними ночами до последнего спала в Уваровке – страну постигла бы судьба разрушенной Бастилии, от сих великих зданий не осталось камня на камне, очищающее вечность пламя поглотило бы Париж и перекинулось на другие города…