Андрей Красильников - Старинное древо

– И в помыслах нет у сына моего на таких преславных государствах, как Владимирское, Московское и прочие, быть государем. Ему и лет-то всего шестнадцать.

– Вспомни, Марфа Ивановна, сколько дяде твоего мужа, блаженной памяти его, было, когда он на трон вступил? – укоризненно спросил Авраамий Палицын.

– Иван Васильевич по праву первородства царём стал, его никто на Соборе не выбирал, – тут же нашлась Марфа. – Что ж поделать, коли он так рано осиротел.

– Ныне же вся Русь осиротела, – продолжал троицкий келарь. – Из отцовского рода царя Фёдора Ивановича больше никого не осталось, а Михаил Фёдорович – отпрыск материнского рода. Посему он и есть самый прирождённый государь наш.

– Куда же вы раньше смотрели? Когда кричали Бориску на царство, он что, прирождённым ещё не был? Почти тех же лет достиг, что и зять деда его в начале великокняжения своего. Тогда сына моего не замечали. Потому что вы, всяких чинов люди государства Московского, по грехам измалодушествовались, души свои каким только государям не давали, но и тем прямо не служили. Годунову в конце концов изменили, Димитрия, хотя б и не настоящего, позорной смерти предали, Шуйского с престола свели, полякам выдали, и где косточки его, сами теперь не ведаете. Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве и прирождённому государю государем? И его загубите.

– Окстись, Марфа Ивановна, – не выдержал такой хулы на людей русских архиепископ Феодорит. – Царь Борис сел на государство своим хотеньем, изведши государский корень царевича Димитрия, начал делать многие неправды, и Бог ему мстил кровь царевича Димитрия богоотступником Гришкою Отрепьевым; вор Гришка-расстрига по своим делам от Бога месть принял, злою смертью умер; а царя Василия выбрали на государство немногие люди, и, по вражью действу, многие города ему служить не захотели и от Московского государства отложились. Всё это делалось волею Божьею да всех православных христиан грехом. Во всех людях государства Московского была рознь и междоусобие. А теперь Московского государства люди наказались все и пришли в соединение во всех городах.

– Верно говоришь, владыко: во всех людях была рознь да междоусобие. И к чему это привело: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских разорилось до конца. Прежние сокровища царские, из давних лет собранные, в Литву вывезли. Дворцовые сёла, чёрные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и всяким служилым людям и запустошены. А служилые люди бедны. И кому повелит Бог быть царём, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?

Все молчат, а Петьку словно бес в ребро толкнул – опять он на колени перед Михаилом пал и голосом зычным, за который в выборные и попал, пробасил:

– Не кручинься, великий государь, что казна пуста. За так, Христа ради служить тебе будем, голову свою за тебя положим, а уж ты благородием своим подашь нам избаву от всех бед и скорбей.

Марфа косо глянула на Мотыгу, хотела было цыкнуть на него, но вспомнила, что посланы к ней с сыном всяких чинов всякие люди, и заговорила о самом сокровенном:

– Как быть ему на государстве без отцовского благословения? А митрополит Филарет нынче у литовского короля в большом утесненье. Стоит только сведать королю, что на престоле Московском учинился сын его, тут же велит сотворить над ним какое-нибудь зло.

Феодорит ожидал такого поворота и слово в слово передал наказ бояр, мол, посылает Собор к королю предложение дать в обмен на Филарета многих лучших литовских людей.

С третьего часа до девятого били приехавшие челом, просили, чтобы государь с себя воли Божьей не снимал, но всё попусту: Михаил и Марфа отвечали, что ему быть на государстве, а ей благословить его на это – только на погибель.

Петька больше в разговоры не встревал, слушал других: и красноречивого Авраамия Палицына, и сурового архиепископа Феодорита, и хитроватого боярина Шереметева, и прочих выборных.

Наконец не выдержал Феодорит и грозно вопросил, воздевая очи горе:

– Не боишься ли ты, Марфа Ивановна, что взыщет Бог на сыне твоём конечное разоренье государства?

Марфа, конечно же, боялась вовсе не этого, а совсем другого. Но утомлённый долгой осадой таким количеством архиереев, бояр, служилых и прочих людей его юношеской души Михаил с плачем ответил, что во всём полагается на праведные и непостижимые судьбы Божии.

Тогда рязанский архиепископ протянул ему царский посох. Государь принял его, допустил всех к руке своей и твёрдо пообещал скоро отправиться в Москву.

Матери ничего не оставалось, как благословить его. Для этого Феодорит вложил в её руки чудотворную Феодоровскую икону Божией Матери.

(Кто бы знал тогда, что новая династия, с каприза первого Михаила начинавшаяся, завершится капризом второго!)

Девятнадцатого марта новый царь выехал из Костромы. На третий день прибыл он в Ярославль, где и застрял почти на месяц: частью за дурной дорогой, но больше – из-за старых сомнений. Правда, вскоре по приезде написал в Москву Собору, повторив прежние свои слова, дескать, и в мыслях у нас не бывало на таких государствах быть, и потому, что мы ещё не в совершенных летах, и потому, что государство Московское теперь в разорении, да и потому, что люди по грехам измалодушествовались, прежним великим государям прямо не служили. Конечно, тут явно поработала рука Марфы. Но конец, похоже, Михаил сочинил сам: «И вам бы, боярам нашим, и всяким людям, на чём нам крест целовали и души свои дали, стоять в крепости разума своего, безо всякого позыбания нам служить, прямить, воров царским именем не называть, ворам не служить, грабежей бы у вас и убийств на Москве и в городах и по дорогам не было, быть бы вам между собою в соединенье и любви. На чём вы нам души свои дали и крест целовали, на том бы и стояли, а мы вас за вашу правду и службу рады жаловать».

На Георгия поход к Москве застал государя в селе Сваткове, куда на стан пришли к нему дворяне и дети боярские из разных мест бить челом, что переграблены начисто козаками, сечены ими, едва не убиты и спаслись лишь тем, что ночью развязались и убежали. А ехали одни к нему с грамотами, другие по прочим надобностям служивым. Разбойники же стоят на Мытищах, числом не менее двухсот, пешие и конные.

Стал тогда Михаил в Троицком монастыре и послал оттуда грамоту Собору: «Можно вам и самим знать, если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться?»

Перепугались бояре не на шутку. Повелели двум атаманам через день осматривать каждую станицу, в Москве же во всех слободах и казачьих таборах заказ крепкий учинили, чтоб воровства и корчём не было нигде, и объезжих голов по улицам расписали. С отчётом о том сам боярин князь Иван Михайлович Воротынский поспешил навстречу царю.