Андрей Красильников - Отпуск

Ничего себе поворотик!

– Семнадцать лет! Тогда понятно. Мне только шестнадцать на Троицу исполнилось.

Значит, действительно с мамой спутал. Небось, за ней в молодости приударял.

– Как поживает мама?

Так и есть. Иначе зачем бы спрашивал.

– Хорошо. Недавно уехала на юг. В отпуск. Я одна осталась.

Теперь-то поймёт, наконец, куда она клонит?

– Значит, и отец вместе с ней?

Всё ясно: мать не может забыть. Выясняет, есть ли кто у неё.

– Отец нас давно бросил. Я его совсем не помню. Бабушка только изредка заезжает. Она в Москве живёт.

Нет, нет никого во всём доме. Заходи когда захочешь. Делай что хочешь.

– Учишься или работаешь?

Ну ты даёшь! Про отметки ещё спроси.

– В одиннадцатый класс перешла. Скука жуткая!

Вот так! Нечего больше об этой дурацкой школе говорить.

Молчит. И смотрит куда-то в сторону. Может, смущается.

– Ничего, что я в таком виде?

Наконец на грудь взгляд уронил. Но недолгий. Неужели не нравится?

– Я уже привык. Там, где мы обычно отдыхаем, все женщины ходят topless.

Значит, из загранки не вылезает. Ценный кадр! И каким ветром его сюда задуло? Что ж, наглеть так наглеть!

– А загораю я вообще-то без трусиков. Купаться в них приходится: вдруг какой-нибудь маньяк пройдёт по берегу и утащит, пока я в воде.

– Сегодня можешь не бояться: я покараулю.

Класс! Надо сразу же ловить на слове.

– Вот спасибо. Держите.

Раз, два и готово! Сначала нужно их отжать, потом сложить. И протянуть с улыбкой, на ладошке. Ну а дальше – снова в воду. Пусть сам теперь решает, что делать.

Девятнадцать было той девушке, когда они расстались. Собственно, и расставанием это трудно назвать: кончилось лето, он вернулся в Москву, закрутился, завертелся, а потом как закружила его карусель: перестройка, гласность, демократизация, выборы, путч, приватизация… И пошло-поехало. Какая там дача!

Нет, без дачи не обошлось. Но этим словом назывался дворец, с прислугой, правительственной связью, огромным садом, высоченным забором, охраной. Там романы заводить не с кем. Там и мать родную забудешь.

Теперь он снова здесь. Очередной зигзаг судьбы оказался круче обычного. Раньше его тоже сбрасывали с парохода. Но он выплывал, догонял и залезал опять на борт как ни в чём не бывало. Не утонул и сейчас. Только быстроходное судно уже далеко. Приходится причаливать к старому берегу.

Дожил, что оказался в отпуске. Не в краткосрочном, среди коллег и соратников, в центре всеобщего внимания, с ежедневными докладами помощников и совещаниями, коллективными развлечениями и приездами разных делегаций, а в самом заурядном, обывательском. В старом родительском доме, где уже не понятно, кто хозяин.

Раньше ему здесь нравилось, было очень интересно. Он долго испытывал тягу к этому странному местечку, где спокойно уживались учёные и торговки, отставники-офицеры и водопроводчики, писатели и безработные алкоголики, где о людях судили не по званиям и профессиям (их редко кто знал), тем более не по доходам, а по умению ладить с соседями, воспитывать детей, чинить изгородь, ухаживать за зеленью между дорогой и участком, не отлынивать от всеобщей добровольной повинности сдавать сухое сено местному колхозу. Хочешь не хочешь, а десять килограммов накоси, профессор ты или лауреат. И ведь косили! Те из школьных товарищей, кто имел свои дачи, жили, как правило, в кругу равных себе по социальному положению, за большим общим забором, со сторожем и широченными воротами, куда не только автомобили чужие не пропускали, но и пешему не пройти. Он же оказался в чудно́м посёлке, где селились все кому не лень. Большинство жило здесь постоянно и косо смотрело на летние наезды из столицы благополучных с виду людей, пользовавшихся невиданной по тем временам роскошью иметь две жилплощади . Понятия о справедливости были тогда совсем пещерными: если у соседа на шкуру больше, чем у меня, значит, он плохой человек. Взрослые, особенно женщины, не отказывали себе в удовольствии поворчать на тему избыточных привилегий. Чаще всего это происходило в часовых очередях за продуктами в местном подобии гастронома с неизменным портретом вождя мирового пролетариата в окружении липучек, усеянных навсегда завязшими на их коварной поверхности мухами. Всегда находилась баба, начинавшая причитать: «Понаехали из Москвы, вот и стой теперь за молоком до вечера. Надо им совсем запретить в наш магазин ходить». Переждав длительный гул одобрения, какая-нибудь невоздержанная гражданка интеллигентного вида обязательно подливала масла в огонь: «А вы тогда в наши не ездите. Там тоже очереди большие из-за приезжих». Тут и возникало противостояние стенка на стенку. К домовладельцам присоединялись дачники, то есть сезонные арендаторы, на которых неплохо наживались постоянные жители, их же и ненавидевшие. Общий контингент москвичей имел летом изрядное преимущество над местными. Кончалось тем, что от тех и от других доставалось нерадивой власти: ведь по её вине прилавки пусты и за всем приходится мотаться в столицу. То ли дело при прежних правителях: в любом магазине мясо лежало. В толпе ни разу не обходилось без провокатора, уточнявшего: по карточкам. Начинали выяснять, сколько лет длилась карточная система, кто её ввёл и кто отменил. Более смелые, достигшие почтенного возраста и имевшие моральное право на такую крамолу, вспоминали, что при царе и продуктов на всех хватало, и деньги у каждого водились, и карточек никто отродясь не видал. Тут все смолкали, потому что упоминать в ответ Гришку Распутина, Ленский расстрел и Кровавое воскресенье вроде бы не к месту, а других аргументов ни у кого обычно не находилось.

Стоя с мамой в очереди, можно было изучить новейшую историю без всякого учебника.

Но самым колоритным местом считалась керосиновая лавка, как называли по старинке поселковый хозяйственный магазин.

В правом дальнем углу, не защищённый никакими средствами противопожарной безопасности, стоял огромный открытый чан, откуда мерным литровым черпаком (был ещё и пол-литровый), приговаривая вслух количество налитого, продавец наполнял канистры и прочие ёмкости покупателей. Две стены, отделённые от посетителей углообразным прилавком, снизу доверху ломились от разного товара. Вперемежку со скобяными изделиями стояли и электроутюги, и транзисторные радиоприёмники, и изысканный фарфор, и дорогой хрусталь. Красивая подарочная чашка упаковывалась теми же руками, которые только что разливали керосин.

От одного окурка всю эту постройку вместе с людьми и утварью разметало бы на сотни метров, но народ терпеливо дышал ядовитыми парами, выстаивая очередь за дверным засовом или черенком для лопаты, и не боялся ни взрыва ни пожара. Здесь вспоминать о чужой прописке было не принято.