Евгений Кулькин - Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Вместо этого в него вошли мелкие лицемерные негодования, и душа запродалась подобающем случаю бездумию.

Он затвердил назубок, что не должен быть понят бессметным человеческим сонмищем. И болезненная, обостренная наблюдательность, которая сопровождала его всю жизнь, уступила место тупому безразличию, этакому безучастному вниманию, что ли.

Он не похож был на технического гения, но в нем бился метроном юридически дееспособной привычки, и потому все сходилось, сшивалось, склеивалось и вообще срасталось без особых хлопот.

Порой ему казалось, что очень просто, когда лениво протечет ночь, по-новому начать грядущий день. Как дирижер в заключительном пассаже, свести воедино все, что было достоянием гласности и умолчания. И, как конь, который только что сбросил седока, позвякать пустыми стременами, подбирая мелодию совершенной свободы.

Но на все это духу у него не хватало. Потому кислая ночь переходила в пресный день, и он, порой излишне импозантный, продолжал линчевать себя за все, что не сумел над собой сотворить.

Иногда же, надравшись водки, в лепеху разбившись от желания выгнать из себя трусость и блажь, он вдруг помышлял о самоубийстве, чтобы разом решить все, что еще выворачивает наизнанку нутро.

Но и на этот шаг ему не хватало элементарного безумства, решительности, которая нажала бы на спусковой крючок.

– А ты знаешь, – тем временем сказала ему Марина, – тобой несколько раз интересовался Эрик Булдаков.

– Чего он говорил? – тревожно поинтересовался Фельд.

– Спрашивал, когда приедешь.

Григорий чуть насупленно молчал. Ему не хотелось возвращаться в прошлую жизнь, в то состояние, где с апатичным терпением воспринимается каждый новый день и облегченно приходит сбытая в страхе ночь.

– Я еще недавно считала, – угрюмо начала Марина, – что Эрик невежественен и нагл. Но сейчас он, кажется, пристрастился к некому чувству деликатности и шика.

Фельд не ответил. Он лучше знал Булдакова и именно от него, своего выкормыша, и ждал главной бяки. Раньше, когда он на все на это смотрел ироническим взглядом, его даже забавляло, когда к нему походкой сомнамбулы входил Булдаков. Его конфетная красота никак не вязалась с образом его грубых мыслей, тем более слов, и расфранченные дамы, как правило, при нем начинали краснеть раньше, чем он заводил речь.

Он же, глядя на них, как бы сжевывал с зубов тесто, определяя, не перекисло ли, и говорил какой-нибудь Матильде Петровне:

– Чего-то ты зажилась, царствие тебе, если оно придет.

Та пыталась отшутиться, однако понимая, что не настолько умна, чтобы ее боготворили, и баловала себя какими-либо легкими компромиссами.

И тот говорил примерно такую остроту:

– Главное в слове «мужчина» твердый знак.

– Да его там сроду нету, – ловилась на дешевку Матильда Петровна.

И он, как бы итожа способности полемиста, восклицал:

– Значит, тебе попадался не мужчина!

И хохотал вязко, как бы продавливая сквозь пальцы все то же перекисшее тесто.

– Что в городе нового? – на всякий случай спросил Фельд, раз речь зашла о Булдакове.

– Не знаю. Я, собственно, ничем не интересовалась, – и она опять присластилась к нему. – Ждала, и все.

И он снова ощутил жуть, в которую опускал свою судьбу.

За окном ознобливо трепыхалась листва, то возникал, то иссякал, не переставал, а именно иссякал дождь, и Геннадий, ловя тональность первой строки, пытался начать новый рассказ с условным названием «Реванш».

Замысел не был виртуозным. Одна молодая женщина переехала в Москву, добилась там известности. И вот, думада, что все, кто ее в свое время унижал в провинции, умрут от угрызений, но тут никто не воспринимал ее прежней. И реванш, собственно, не состоялся.

И вот сейчас никак не шел у Куимова зачин.

Вернее, приезд героини был как бы обставлен не так уж плохо такой фразой: «Одни огни горели поярче, другие потусклее, но все манили, звали, примагничивали».

Но следующая фраза: «За кустками развиднялись озерки» как бы выбивала это, в общем-то почти газетное начало.

И он вновь бродил из угла в угол, наборматывая себе новые и новые слова предполагаемого начала рассказа.

Часом казалось, что он подладил свои ноги под какой-то шаг и даже видел картину – что-то зыбкое, демонстрирующее слитность грозовой тучи с горами.

– Ну а причем тут горы? – вслух задал он себе вопрос.

И в этот самый момент раздался телефонный звонок.

Геннадий вздрогнул, потому как слишком далеко находился ото всего, что его окружало. Снял трубку.

– Ну что будем делать? – задала вопрос Тина Хаймовская, словно он запородил ей нежданного ребенка.

И, видимо, поняв, что Куимов никак не «врубится» в то, что она говорит, – пояснила:

– Значит, ты берешь взятки за то, что принимаешь в Союз?

– Откуда ты это взяла? – выкрикнулось так, словно саданули его ногой в подживотье.

– Мне Александр Жуканов сказал, – торжественно произнесла она. – Когда ты ехал за него хлопотать, то потребовал…

И Куимов вдруг понял, как начнет рассказ. Он поведает о том, как был в заложниках. Когда террорист глядел на него своими ломовитыми глазами. И это как раз случилось в горах. Вернее, на равнине, когда горы остались чуть за спиной. Шел ветер и впереди катил клуб серой, выпестренной чем-то лежалым пыли.

И вот тут на обочине дороги возник человек, прикрывающий глаза ладонью, а второй машущий, чтобы остановились.

В другое бы время шофер, везший туристов, сроду бы не подобрал незнакомца. Но шел буран, и обыкновенное сердобольство не дало проехать мимо.

Впереди некто в плаще и шляпе изгалялся над тем, кто его, собственно, вез:

– Если этот драндулет машина, то что такое верблюд?

Девушка, перед которой он, собственно, выпендривался, отпустила пролившийся в сиплоту ветра голос, и он никем не был услышан. Тогда сосед Куимова, рябоватый мариман, сказал:

– Трудно высмотреть собственное счастье, легче увидеть чужое и позавидовать ему.

И поскольку Геннадий ничего не ответил, тот роистым голосом продолжил:

– И все же я увидел…

И в это самое время тот, кого только что подобрали, с заднего сиденья, где было расположился, прошел вперед, к водительской отгородке, и что-то там сказал шоферу.

И поворотился ко всем остальным. И тут Куимов увидел его немые руки, упертые в автомат.

Взойкнула какая-то старуха, сидящая у самого выхода. Взвизгнула девка и прильнула к разом задрожавшему ее ухажеру в плаще и шляпе. Вдавился в сиденье военный, чтобы не было видно его погон. Вернее, он их лихорадочно отрывал.

Куимов почему-то не испугался. Он смотрел на анемичное лицо парня, где главенствовали, кажется, щеки, хотя и были несколько втянуты вовнутрь чего-то, что составляло конструкцию его морды.