Евгений Кулькин - Полоса отчуждения

Максим все это слышал почти счастливым.

Ибо все до последнего слова понимал.

И даже запросто мог включиться в свободное обсуждение чего-либо. Что в народе зовется не очень привлекательным словом «треп».

Ему – в целом – уже понятна панорама Европейской культуры.

Близка судьба земли, на которой выпала возможность жить.

Знает он и что такое «религия долга», которую не вытравили у людей социалистические иллюзии.

Причем нравственный путь нации, которую захватила не игровая, носителями культуры которой является русская неразбериха, а банально материалистическая позиция, не нашел другого способа понимания, как взаимное.

А свидетельства прошлого весьма ярко показывают, к чему это приводит. Наверно, засадник был не простым эрудитом, а как хранитель мира – знатоком, вышедшим на новый цикл космического символизма, связав разнообразные мысли и соединив понятия и термины в интервал между двумя состояниями, и – попутно – увлекшимся библейскими сказаниями, брошенными в почву нашей жизни как семена будущего. Видимо, проникая в глубь вещей, он постигает знания, присущие всем, такие как боль или трепет.

Но непредвзятый анализ древней мифологии и даже назидательных притч говорит, что в жизни давно уже все продумано и открыто, надо только метафизический текст перевести в плоскость реального понимания, который, пережив фазы заимствования, войдет в плоскость переливания отношений. Именно в этом состоянии сейчас пребывает Максим.

А засадник назидает:

– Эгоизм – вот что управляет нами подспудно и засадно.

И Максим возрадовался, что в свое время назвал мужика засадником.

– Он, – продолжил засадник, – понуждает прибедняться, как это я делал давно, выискивая дефекты в своей родословной и происхождении в целом. А на самом деле каждый ощущает себя на этой земле божеской неповторимостью.

Максим подержал в сознании эти слова.

Очень любопытны они в сочетании. Даже при небольшой фонетической отступке.

Он знал, как она длится, как наполняется событиями жизнь, чтобы посвятить в ней свои способности возрождению походки прошлого, хотя что вряд ли получит стилевое сходство со вселенским масштабом переустройства мира.

Он вспомнил брошюру, которую оставил в его машине кто-то.

Она называлась «Короб мыслей Антона Рубинштейна».

Не раскрыв страницу, он не знал, кто это такой.

Но уже заслужил такого масштабного выступления.

– Будь для себя сам духовным вождем, – напоследок поназидал засадец. – Ибо все трагические фигуры любой вопрос завязывали на демократической основе. А там, где демократия, там анархия.

Если честно, Максим с грустью расстался с засадцем.

Было в нем что-то, чему хотелось подражать и следовать.

Но таило оно некую неуловимость, заключенную, может, даже в той фразе, что ему стыдно за свое происхождение.

Надо отдать ему должное, Максим никогда не уставал от чудаков.

Они ему были даже симпатичны.

Вот сегодня сел один и вопрошает:

– Наверно, и ты не живешь разнообразной жизнью?

– Какой именно? – уточнил Максим.

– Ну той, что с природой нас единит.

– Любопытно.

– Более поучительно, чем так, как ты сказал.

– И в чем же заключается суть?

Чудак – яркоглаз.

Но цвета его роговицы Максим не уловил.

– Я начал с муравья, – продолжал чудак. – Целый день перенимал все его повадки и даже пристрастия.

– Ну а потом? – Максим смотрел на него с интересом. – Не стрекоза ли была следующая?

– Нет, – ответил чудак, – кузнечик.

И тут Максим уловил смысл его чудачеств.

– А сейчас вы кто? – спросил он.

– Из насекомых я вышел только через год. А с января прожил двести звериных жизней.

Еще чудак рассказал, что спит только сидя, а пишет стоя.

– А при каких же обстоятельствах лежите? – понаивничал Максим.

– Не скажу, – замахал руками чудак, – а то и работу бросишь, будешь только этим заниматься без сна и отдыха.

Чудак по-кошачьи вылез из машины, видимо, изображая пантеру, и сгинул.

И вскоре Максим поймал себя на том, что стал следить за своими седоками глазами этого чудака.

Ибо он сказал: «Не ведая того, каждый проживает жизнь насекомых, птиц или животных. Он только этого не замечает. А как – все люди напоминают зверей!»

– Интересно, – вслух подумал Максим, – кем я сегодня кажусь, что так тянет кому-то надгрызть судьбу?

– Ты хоть знаешь, как болит душа? – спросила Подруга Жены, когда он в очередной раз вознамерился отвезти ее домой.

– Приблизительно, – буркнул он.

– Это намек на сокровенность?

Она принялась прихорашивать себя, смотрясь в зеркало обратного вида.

– Ты знаешь, постоянно я о чем-то жалею?

– Да откуда… – попытался он перебить ее монолог ответом.

И она поназидала:

– Русские люди иного сорта, чем другие. Поэтому в диалоге они больше говорят сами с собой. Задают вопросы и отвечают на них. Поэтому надо выслушивать фразу до конца и только потом на нее реагировать.

– Понял, – опять пробуркнул Максим.

А Подруга Жены, разметав по плечам рыжесть своих волос, продолжила:

– Так вот, я жалею, что без меня прошла кровавая полоса по России. Что минули эти жесткие времена. Где можно было бы цинично и эпатажно проявить себя, и тогда душа потребовала бы сакральности.

Если честно, Максима угнетала черная умность. Потому он не знал, как это можно преступить нравственный закон или заиметь какое-нибудь жестокое чувство.

Но и о том и другом он слышал по радио.

И не понимал, зачем, помимо обыкновенных бытовых названий, существуют другие, более утонченные или, как им неожиданно сказалось, «накрученные».

Потому слова «демократические идеалы», «русская катастрофа» или «окно в глобальный мир» – они как бы образовывали некий ряд чего-то марионеточного, чопорного, выставленного напоказ из-за соображения демонстрации инакости.

Он как-то вез мужичка – расписывателя собачьих будок.

Так он ему доверительно сообщил: «Можно просто пройти мимо того, что нам неудобно. А каково тем, кто тащится за ним, уверенный, что у них есть возможность стать вровень со всеми?»

А Подруга Жены продолжала:

– Если честно, то я никак не пойму, откуда у меня привязанность к жестоким страданиям?

Она сделала паузу и уточнила:

– Неприлично жестоким.

Потом добавила:

– Есть у меня, конечно, и другие дурные наклонности. И патриотически было бы о них промолчать. Но меня тянет на исповедь. Причем не важно, перед кем.

И вдруг она сказала:

– А помнишь ту знахарку, про которую ты мне когда-то говорил?

Максим кивнул.

– Может, мы к ней съездим? Порчу какую-нибудь с меня снимет?

И Максим заторопился по известному ему уже адресу.