Евгений Кулькин - Знай обо мне все

Норма поскуливала наверху, не решаясь идти за мной без приказа.

В блиндаже я обнаружил три больших кожаных чемодана с разным барахлом, из коего меня заинтересовал только фонарь «Дайман», который – к тому же – светил, и длинный нож с миниатюрной наборной рукояткой.

Посередине блиндажа стояла аккуратненькая печка-«буржуйка», возле которой лежали, сложенные в стопку, бурые – с небольшими блестками – брикеты, с виду напоминавшие уголь, но уж больно легкие, почти невесомые.

Не знаю для чего, но несколько штук я засунул себе в карманы.

Видимо, какой-то запах навеял память о еде, и так засосало под ложечкой, что я даже пожевал свой рукав, чтобы хоть сколько-то осолонить пресную от голода слюну.

Я вылез из блиндажа, закидал вход в него разными лохмытами, что валялись вокруг. Было тут и шинельное сукно, и что-то совсем гражданское. А чуть ниже, с порванной пополам станиной, стоялая пушка. Наверно, артиллеристы протирали ее вот этим хабур-чабуром.

Когда мы уже совсем спустились с кургана, я был вынужден спешно взять Норму на короткий поводок, потому что вокруг натоптанной тропинки, на которую мы вышли, сплошь стояли предупреждающие таблички: «Осторожно, мины!»

А развалины жили. То в одном, то в другом месте поднимался вверх дымок. А из одного подвала, слышал я, даже долетала музыка, наверно там крутили патефон.

Первыми, кого мы встретили с Нормой, были три пацана, лет по одиннадцати, не более. Одетые во все солдатское, они чинно шагали по улице и размахивали руками.

«Откуда вы, ребята?» – спросил я, имея в виду, где они живут. И те именью так и поняли.

«Балканские, – сказал один из них. – А ты, случаем, не ельшанский?» – «Почти угадал! – сказал я. – Чего, встречались раньше?»

«Не, – ответил пацан. – Просто там завсегда с собаками все ходят».

Нет, прежней нарывучести в пацанах не было. Значит, и они, как и я, переболели всем этим. А ведь, бывало, балканским не попадайся. Особенно они почему-то ельшанских не любили. Как день футбола, а стадион был около тракторного, на Линейном поселке, так тут обязательно стычка. А то и две. По пути и туда и обратно.

«Я только приехал, – говорю пацанам, – как тут жизнь-то?»

«Бьет ключом и все время по голове!» – опять сказал тот же белявый, что начал со мной разговор и среди троих был, видимо, самый шустрый.

«Завод ни один не пустили?» – интересуюсь.

«Как же, два работают, – уже, вижу, с задоринкой стал говорить он дальше – Один «чики» выпускает, а другой – «брики».

Двое, что стояли все время утупившись, сдержанно засмеялись.

«А ты на каком из них пар мешками носишь?» – спрашиваю с той задиринкой, которая не обижает.

«Мы – федюхи с фэзэухи!» – говорит – белявый, надеясь, видимо, рифмованным словом застать меня врасплох.

«А зарабатывают федюхи хлеба по краюхе?» – спрашиваю я, и этим явно равняю шансы.

«Нет, – говорит «таратор», как мысленно я его «окрестил», – в самом деле, мы все Федьки. Я, – ткнул он себя в грудь, – Остапец.

Я назвал себя.

«А это, – указал Остапец на пацана в конопушках, – Рохин. Между прочим сын генерала».

«Скажешь уж…» – потупился Рохин.

«Чё, не правда, что ли?»

«А я – Левадный, – подал голос третий. – И вовсе не Федор, а Федот. Это Остап Бендер меня в свою команду определил».

Я улыбнулся. Кличка впрямь шла Остапцу. Было в нем что-то такое, что выдавало комбинатора.

«А собаку твою как кличут?» – спросил Федько, как только что назвал Остапца Рохин.

«Норма!» – ответил я.

«Гляди, прозвище совсем стахановское! – подхватил Остапец. – Если бы у меня была такая собака, я не был бы отстающим в бригаде».

«Чего же ты считаешь, что Норма сама себя за тебя выполняла?» – спросил я.

Мы еще малость побалагурили, и у меня на сердце отлегло.

Нет, не сломал страх мальчишечьи души. Все те же они остались, что были до войны. Только, может, помудревшие малость. Ведь через столько пришлось пройти.

«Ну и где вы учитесь?» – спросил я.

«На тракторном, – на этот раз ответил Левадный. – Только учимся – это шепотом под подушкой сказано, завалы разбираем. Как говорит наш мастер: «Из нужды горе извлекаем!»

«А правда, твой отец генерал?» – спросил я Рохина.

«Да шутейно я как-то ляпнул при травле, – сказал Федор. – Ну оттуда и пошло. Теперь проходу не дают. Ночью даже кто-то лампасы мне на брюки пришил».

С нами поравнялась телега, которую едва тащила длинногачая поджарая лошаденка с какими-то обтрепанными ушами.

«Эй, гвардия-мардия! – крикнул нам возница – Посторонись, а то отдавлю то место, чем воду шить!»

«Дед Аверька! – крикнул старику Остапец. – Что же ты на своих бузу крутишь?»

«А это Федяхи, что ли?» – подслеповато прищурился дед.

«Они самые зимой – бессанные, летом – бесколесные, ни обутые, ни босые».

«А он ничего в рифму гонит!» – восхитился я Остапцом про себя.

Пацаны – мало-кучей – свалились на подводу и уже издали крикнули:

«Приходи, если нигде не устрянешь!»

Вприпрыжку и вприскочку, потому что подмерзли с Нормой порядком, пока с пацанами балендрас я вел, добрались мы все же до нашей улицы. Как я и думал, от нашего дома ничего не осталась. Только стена одна до половины. И такая чужая на вид, словно ее сюда притаранили из другого места. А вот Мишкина избенка почти цела.

Глянул я на нее, и окатило меня знобким холодом: из трубы, вижу, дымишка вверх поднимается. Робкой такой струйкой, вялой, но все же говорит, что там топится печь, а стало быть, кто-то живет.

Ринулся я туда. Дверь распахнул на весь мах. Гляжу, двое на меня глаза узят. Наверно, муж и жена. Я сперва не понял, что это они таким образом Норму боятся.

«Кто такие?» – спрашиваю.

Муж, смотрю, дрожащими руками какие-то бумажки на столе разглаживать стал. А жена, этак осмелело, спрашивает:

«Вы из милиции?»

Смеюсь. Первый раз смеюсь дома. Гляжу, и эти губы разбутонили.

«Может, чайку сгондобить? – спрашивает жена. – С буряком. Знаете, как сладко?»

Меня опять разбирает смех, что они со мной выкаются, только «вашим сиятельством» не величают.

А я уже мозгую, как мне на своем подворье жилье оборудовать. Щель, в которую мы прятались во время бомбежки, запросто можно уширить, и из нее что-то вроде блиндажа получится. Тем более что накат есть из чего сделать: кто-то кучу бревен в яр свалил. Наверно, немцы. Только поджечь не успели. Потому что рядом я канистру пустую нашел. И ее – как сказал бы Савелий Кузьмич – «оприходовал».

Но, главное, обнаружил я, что санки мои остались целы. Завтра же поеду на Мамаев курган, печку привезу оттуда и пару перин, немцы, сказывают, ими укрываются как одеялами, да и ковры прихвачу. Пригодятся в хозяйстве.

Загадал я поездку на Мамаев назавтра, и вдруг понял, что нынче-то жить негде. К этим, что заняли хату Купы, проситься на ночлег как-то неудобно. А остальные дома на нашей улице, какие уцелели, хотя и пустуют, но стоят без окон и дверей. В них ночевать все равно что в бредень от дождя прятаться.