Александр Горохов - Через дно кружки

Граждане литераторы сперва притихли, потом отхлебнули из кружек, потом похлопали глазами и заговорили.

– Сережа, ты, как всегда, не прав! – энергично и уверенно вступила единственная между ними дама. – Во-первых, ты чудак на букву М! Во-вторых, так вопрос просто нельзя ставить. Бог с ним, что ты при женщине выражаешься, я к твоим вывертам привыкла, пусть это будет на твоей совести. Но тут сидят молодые, почти дети, с литстудии. Что они будут думать о поэзии, писателях. Они пиво-то в первый раз в жизни пробуют, а ты бранью их поливаешь. Чудак ты, Сережа, и треп твой чудацкий!

Женщина говорила низким приятным голосом, распаляясь после каждого предложения, и к концу монолога дошла почти до истерики. Было видно, что еще одна-две фразы и она плеснет пивом, а то и треснет по коротко стриженной Сережиной башке кружкой. Но вдруг пафос сдулся, будто резиновый шарик, она вздохнула, безнадежно посмотрела на здоровяка, потом на рюмку со всем известной прозрачной сорокаградусной жидкостью, которая одиноко притулилась к высоченной пивной кружке, лихо опрокинула стопку внутрь, потом поглядела на кружку, отхлебнула сначала маленький глоток, потом побольше, потом, не отрываясь, заглотнула почти весь литр и успокоилась.

Сережа глядел на крупную, красивую женщину и улыбался своим мыслям. Та молчала, опустошала кружку, умиротворялась и не догадывалась, чему это улыбается сотоварищ по писательскому цеху.

А Сергей размышлял вот о чем:

«Хорошая все-таки баба Галка! Нынешние все какие-то худосочные, тощие, да и стихи пишут такие же худосочные, белибердень какую-то пишут. Начнут про одно, перескочат на другое. Суетятся, нюансики всякие и конкретности мелкие приводят, а они никчемные, не работают на общую задачу. И образы такие же дурковатые, надуманные, неживые. Точно, – Сергей наконец подобрал слово, – мертвые образы. Не стихи, а мертвечина. Небось и в постели такие же мертвые, холодные, как селедки прошлогодние. А Галина живая! Его не обманешь. Галка в койке ух, должно быть, какая. Надо бы проводить ее после кафешки домой».

Планы и размышления его перебил невысокий, сухонький поэт предпенсионного возраста. Был он лыс, но так зачесал оставшееся, что длинные волоски, уцелевшие около ушей и сзади на шее, покрывали пустующее пространство лба и макушки. Наверное, казалось поэту, что при такой его хитрости никто и не догадывается про лысину. Однако для остальных, наоборот, была очевидна эта хитрость, а заодно напоминала о лживости и пакостности хитроумного умельца во многих других поступках, делишках и вообще вызывала неприязнь.

– А помнишь, Серега, – сказал баритональным фальцетом этот поэт, – как ты напился третьего дня и при выходе из Союза чуть не екнулся на крыльце. Если бы тогда я тебя не подхватил, то переломался бы весь и лежал сейчас в больнице в гипсе. Так что с тебя бутылка водяры!

Гнусность этой фразы возмутила Сергея. Возмутила своим одновременным враньем, меркантильностью, передергиванием фактов и подлостью. Во-первых, Сергей в тот день, как раз наоборот, не пил вообще. Это раз. Во-вторых, споткнулся он из-за того, что этот самый поэт Генка подставил ему ножку. В-третьих, обгадив его морально, пакостник еще и надеется урвать пузырь водяры.

– Вот тебе, а не бутылка! – Сергей среагировал мгновенно, показав Генке сперва кукиш, а потом кулак. – Ты, поганец, когда подличать отучишься и подставлять ножки?

– Я? – поэт артистично удивился, однако все в кафешке увидели фальшивость изображенного. – Это я-то? Да я тут единственный порядочный человек!

Вот это он сказал зря. И не подумав. Сергей мгновенно уцепился за фразу:

– Галина, ты слышала! Мы с тобой говно, а этот в белом фраке! Мы подонки, а он, – Сергей ткнул пальцем в поэта, – белый и пушистый! Мы…

Договорить здоровяку Галина не дала, потому что сама вступила так же энергично, как и в первый раз. До Генки дошло, что он брякнул то, что всегда думал, но обычно придерживал при себе, и он начал оправдываться.

– Братцы, – запричитал он, – да я совсем не про вас это сказал, это я так, вообще, про бомжей и торгашей, которые тут самогонкой торгуют втридорога и на этом целые состояния сколотили. Понаехали тут со всех сторон, говорить правильно не научились, а…

День был явно не Генкин, потому что теперь против него настроилась вся кафешка. Ашота здесь любили, да и самогонка была качественной, о чем вы уже знаете. И дешевой. А для многих в трудные времена бесплатной. И ниоткуда Ашот не приезжал, а жил в городишке всю жизнь, тут учился, отсюда уходил в армию. Короче, был своим и авторитетным человеком.

Рот открыли все, а двое самых активных молча взяли плюгавого поэта под микитки, протащили по всему залу и вышвырнули из заведения.

– Вот это правильно! – Сергей и Галина пожали друг другу руки, стукнулись кружками и выпили еще по пол-литра.

За всем этим молча и удивленно наблюдали будущие члены творческого союза, нынешние молодые дарования, юноша лет двадцати, похожий на лисенка, и две девицы. Одна с длинными прямыми белыми, почти прозрачными волосами и другая, в коротких завитушках, делавших ее похожей на негритянку, только рыжую.

Лисенок, не желая совсем затеряться, вступил в разговор.

– Я думаю, что первое, – он покраснел, но матерное слово не смог из себя выдавить, – первое слово означает удариться, а второе – слегка или временно свихнуться.

Обе девицы тоже покраснели и уткнули голову в пол-литровые пивные кружки. Пиво они, чтобы не отставать от настоящих литераторов, купили, а вот что делать с ним, не знали. Но пить эту жидкость не собирались, это точно.

– Чего? – одновременно произнесли Сергей и Галина.

Они уже забыли, из-за чего начался сыр-бор и выставление Генки, но вдруг вспомнили, заржали и снова стукнулись кружками.

Дилетантские разглагольствования молодой поэтической поросли были смешны для остальных посетителей, для профессионалов, отдыхавших после пребывания в пространстве вне кафешки. Завсегдатаи в разговор тактично не вступали, но каждый про себя давно ответил и объяснил не хуже Владимира Ивановича Даля. При этом в пунктах, следовавших за первым, дал толкования и варианты, несколько отходившие от основного, главного объяснения.

А творческо-союзный молодняк продолжал лепетать, пытаясь ответить на поставленный вопрос. Лепетал блекло, неубедительно, вызывая презрение у все слышавшей публики и Сергея.

Здоровяк отпил, вытер от пены губы и подбородок, потом ладонь обтер о штаны, улыбнулся, блеснув золотым зубом, и, сожалея, сказал:

– Ни хрена вас не учат в ваших литинститутах. Ни хренашеньки. Все эти ваши Маркесы с Кортасарами, прочие Уолты Уитмены, Ферлингетти, Аполлинеры, Бодлеры, молодые да ранние Пауэльи Коэльи – ребята были, а кто и теперь живет, лихие. Они жизнь знали. Нутро жизни знали, а вы салабоны зеленые. Ни хрена не знаете. Вон у макаронника спросите… – Здоровяк пальцем ткнул в прапорщика, дремлющего у окна после чекушки, вылитой в литр пива. – Он в любое время дня и ночи, ежели, конечно, проснется, вам растолкует. А вы…