Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Конебрицкий вторую неделю жил на даче. На этот раз на чужой. И являла она собой плосковатый дом с отдающей синюшностью крыш. Во дворе помимо трех яблонь и одной сливы росли четыре березы и дуб. И вот как раз под дубом была резная карусель, которая звалась «Замануха». Именно такое слово красовалось при входе на нее. И рядом же – из пеньков было вырезано несколько фигур, которые носили на спине такие названия – «Дверовой», «Есаулец», «Лелява», «Ледунка». Что обозначали сии слова, Константин не знал, а вот то, что они были вытесаны топором из чурбаков, явственно напоминало его старого притеснителя Коську Прыгу.

И именно Прыга, как в свое время на дачу дяди, припожаловал к нему и в эти его укрывные хоромы. Только в давнюю пору Конебрицкий страшно испугался, а теперь – и опять же страшно – обрадовался. Потому как с Коськой пришла непонятность. Теперь ему ясно, что он – как дважды два – может от него откупиться и у него появится время поморковать в своей дальнейшей судьбе.

А случилось то, что Константин меньше всего ожидал. В их институт неожиданно явилась комиссия с полномочиями проверить степень учености каждого его работника. Ну и, естественно, у всех худо-бедно, но с этим все было в порядке. А у Конебрицкого, кто на тот час был уже доктором наук, каких-то там бумажек не хватало. Тут же кинулись сочинять, что требовалось, но новорожденный документ встретил подозрения. И, вслед за этим, как скользнувший по живому намек: а уж не самозванец ли возглавлял институт?

Как остывание делает поковку сизой, так посизел Конебрицкий, когда узнал, что вот-вот улетучится в нем потребность. Потому как самые верные его подчиненные Ольга Проняева и Тамара Жилевич подзуживали немедленно подать заявление.

Кинулся было Константин к телефону, чтобы вызвонить кого-то из своих более высоких покровителей, как на рычаг положил свою лапищу Макар Иусов:

– Барана на бойне не нож режет, а тот, у кого он в руках.

Так появился Жирняк.

Он долго о чем-то говорил с председателем комиссии. Потом – еще дольше – о чем-то шептался со всеми шестью его заместителями. И только после этого сказал:

– Езжай вот по этому адресу и жди дальнейших указаний.

Так он оказался на этой даче.

Причем он уже привык быть хозяином положения. А теперь внезапно оказался у него в плену.

Из обслуги на даче был только один глуховатый старик, который топил печку и кипятил чай. Все остальное надо было добывать самому, то есть ходить в магазин, а когда приспело время подойти пятнице – посетить общественную баню, в какой он уже не был, казалось, сто лет.

Там он неожиданно встретил знакомого. Листопадовца. В бытность его прорабом, он работал плановиком в строительном управлении. Клим, как звали земляка, тут, как он выразился, «москвичил», то есть работал в столице, а жил – где придется.

Константин взял бутылку водки и позвал его к себе.

– Ты, – сказал Клим, – говорят, большим человеком стал.

– Да как тебе сказать… – начал Конебрицкий. – Одно время возглавлял институт.

– Какой же? – оживел взором еще трезвый Клим.

– Да не по нашему с тобой профилю.

Он посидел немного в задумчивости, потом произнес:

– И вот теперь решил уйти.

– И – куда же?

– Да еще не знаю.

– А может, к нам ринешься? Прорабом? Знаешь, работенка, скажу тебе…

– А чем вы занимаетесь? – без интереса спросил Конебрицкий.

– Котлы устанавливаем.

– Где?

– Ну там, где скажут. То в колхозах, то на заводах. А сейчас и в домах стали монтировать.

Константин, конечно, понятия не имел, что не только с ним тут повстречался, а вообще появился в Подмосковье Клим Прозоров не случайно. Еще в Листопадовке, прикормив его, Прыга вместе со своей бригадой, что с ним работала, прихватил его сюда. Так сказать, для приманки того же Конебрицкого. И сейчас бывший плановик и играл роль подсадной утки.

– С женой я разошелся, – продолжал Клим. – Ты, наверно, помнишь мою Лидуху?

Константин кивнул.

– Так вот, раньше мои отлучки, что называется, били ее под дых. Так кипел агонизирующий вулкан ее любви.

– А потом? – перебил Конебрицкий.

– И вспомнить смешно. Говорит: «У меня улетучилась потребность в тебе».

– Ну связь тут однородна, – умудренно произнес Константин, – не иначе как любовника завела.

Клим задумался и вздрогнул только тогда, когда «укусил» окурок сигареты.

А Конебрицкий действительно вспомнил эту самую Лидуху. Когда Клим в ее присутствии с кем-либо говорил, то, оборачиваясь к ней, мягчил голос.

Они познакомились перед охотой. Клим пыжил патроны, а Костя развешивал дробь. А в небе заканчивалась гроза. Гром порылся в тучах и, видимо, не найдя то, что искал, углох.

– Ну все! – торжественно произнес тогда Клим и смел с газеты пороховинки.

– Что, хочешь сказать, что ты пойдешь на охоту? – приузила она на него свои и без того мелкие глаза.

– А чего ж! – воскликнул он. – Вы – в полном боевом.

– А ну сейчас же распыжи все! – притопнула она своим растоптанным туфлем.

– Да ты что? – попятился он от нее как от огня.

– Кому сказала?! – вопросительно воскликнула она.

– Ну вот, видишь? – произнес он. И посоветовал: – Гляди не женись, а то будешь ходить под одной половицей.

И вот про Лидуху – ни слова, ни духу.

Еще раз Костя видел, как Клим совал в ушко иголки послюнявленную, наглухо скрученную нитку, которая, ускользая, раскручивалась, приобретая прежнюю простоволосость и никак не лезла в уготованное ей отверстие. А Лидуха рядом клеветническим образом возводила на него напраслину:

– Вот нажрался и с косых глаз не попадешь!

А Клим сроду пил страсть как умеренно, может быть, как раз от того, что пуще всего на свете боялся ее, свою «суженную до широты Черного моря», как говорил все тот же Коська Прыга.

А один раз Костя с Климом вместе были на курорте. В так называемой Лопинской долине. Наверно, за иссеченность ветрами-суховеями ее прозвали Лопинской.

Так вот, Клим там весь свободный от процедур день только и делал, как писал письма жене.

Безоконной своей частью дом, в котором они отдыхали, был упячен в сад, и оттуда, как из засады, словно перед дуэлью, глядел на мир зорко и торжественно.

Во дворе была веранда, и на нее по вечерам приходили поплясать общежитские девки. Иногда заглядывали и солдаты. За которыми, в свою очередь, охотились сержанты. И горько было видеть, как выдворяемый покорно шел за своим командиром.

Так вот, Клим на танцы ни разу не ходил.

Правда, там и красавиц-то особенных не было. Да и Лидуха-то была, как охорошенная скирда, – руку не засунуть, былки не высмыкнуть. А вот там, где у других дразняще-дерзостное возвышение грудей, – неразборчивая комковатость.

Сверху, словно по перилам на заднице, скатился голосок. Это заговорило весь день молчавшее радио.