Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Так с чего же начать покаяние?

Эта мысль прозвучала слышнее слов. Может, с фразы, что универсальных моделей быть не может, как и безгрешных людей тоже. И надо смелее использовать врачебный принцип: не навреди. Кажется, он спутал политику возрождения с саморазвивающейся структурой возражения. И это из-за своей провинциальности, да и принципиальности тоже.

Больше невнятицы и природной интуиции. Даже, может, применить и повседневный фольклор.

Или загнуть напоследок что-то такое, прозвучавшее как призыв: «Из великого прошлого – к великому будущему!»

Когда-то ему один старый ученый сказал:

– Что было раньше объединяющим началом? Бог, царь, Отечество. Значит, главенствовали – доверие, верховная власть и любовь. А что сейчас? Идеологический комфорт – это когда все согласно молчат.

Тот старик никак не мог понять, как можно облегченно относиться к запустению деревень? Ведь село всю страну кормит. Да какую страну!

– Пока это не станет аксиомой дли мудрых политиков, – произнес старик. – Выверенные веками взаимоотношения никогда не станут понятны даже до поверхностной глубины.

Значит, духовной осмысленностью чего-либо сейчас никого не удивишь. Потому нужна – невнятица. Признание собственных ошибок. То, что на пленуме малость погорячился, а в письме явно перестарался. И тогда удушающее ожидание, с которым все последнее время ждал он ответа от Горбачева, ослабит свой гнет.

А еще можно сослаться и на природные амбиции. Они, кстати, тиражируют свой опыт сверху донизу. Уже некоторые мелкие партийные деятели потянули за собой на работу собственных жен, которые спят и видят себя раисами максимовнами.

Тот день сорил воронами и галками, потому что шел ветер. И в больнице было, кажется, именно от этого во сто крат тоскливей. А усугубляло это и сообщение, которое пришло тоже как-то шепотком. Ельцин вызывался на пленум МГК.

А депрессия к этому времени извела Бориса Николаевича почти под ноль. Так и не дождавшись звонка или письма Горбачева, он окончательно понял, что проиграл. Что все его советники с плотоядными глазами и травянистой душой не то что дали маху или совершили просчет, они, говоря словом нынешнего сленга, «подставили» его. Подставили как проститутку, которая разделась для профессионального действа, а от нее все отказались.

Доктор – милейший человек Дмитрий Дмитриевич Нечаев советовал на пленум не ехать.

– У вас не то состояние, – говорил он.

Но, роясь носом в подушке, выкрикивая оттуда какие-то удушительные слова, Ельцин повтовял одно и то же:

– Я – должен!

Рядом, как две тени, которым суждено отбрасывать себя только в одну сторону, стояли начальник охраны Юрий Федорович Кожухов и телохранитель Александр Иванович Коржаков.

Ельцин еще не знал, что будет говорить на пленуме. Ежели то, что вякнул на цэковском сборище и написал Горбачеву, это может кончиться еще хуже, чем есть. А покаяться, к чему он склонялся последнее время, не позволяла гордыня.

Тогда он тихо, но внятно сказал врачу:

– Вколите мне что-нибудь, отшибающее паморки!

Так появился шприц с баралгином.

И покаяние было произнесено. Даже казнение. Признание всех своих ошибок. В тот момент в нем проснулся тот самый выкормыш партии, которая его, собственно, и сотворила. И нечего было плевать в глаза матери. Яйца кур не учат.

Пусть ближние люди считают, что сыграл роль баралгин. На самом деле в нем просто проснулось то обыкновенное, которое и составляло его суть.

А потом было изнеможение, переваривание в душе всего того, что натворено за последнее время, и ожидание звонка.

Опять же от Горбачева. Он верил, что на что-то из двух его выходок он должен, наконец, откликнуться.

И на этот раз «сибирский оборотень» не ошибся.

Горбачев позвонил.

Дрожащими руками Коржаков принес телефонный аппарат в постель Ельцину и деликатно покинул палату, чтобы не слышать вконец изможденного голоса своего некогда могущественного патрона.

Разговор был коротким.

Михаил Сергеевич, продолжая тиражировать опыт своей глупости и на другие свои дела, дал Ельцину, как считал, шанс, назначив заместителем председателя Госстроя, несколько раз намекнув, что эта должность подразумевает ранг не ниже министерского.

Прялин давно не чувствовал такого душевного оскудения. Безболезненный подход ко всему, что творилось вокруг, был прост: надо отдаться широкому привлечению глупости, как это умело сделали другие, не пытаясь ввергать себя в деликатную сферу распознания контуров будущего.

Он видел азартную игру одних и инертное восприятие истин со стороны других. Это была, без преувеличения, рулетка.

И изустным учебником и для тех, и для других были бесконечные высказывания Горбачева.

И один раз на телеграфном столбе или еще какой тумбе Георгий увидел такую карикатуру: на обнаженную девицу, стоящую в позе сбора брусники, взлез сзади мотоцикл. Подпись стояла такая: «Как говорит Горбачев, процесс пошел».

Видел он и обыкновенный оппонентский занос, который чуть не смел Ельцина с арены борьбы за власть. И совершенно не понимал, почему Горбачев не дал ход в пропасть летящему тарантасу, неожиданно принявшему демократический облик закоренелого консерватора.

Конечно, примирение имело кратковременный характер. Ибо прозвучавшие объяснения, собственно, никого не убедили, что они искренни. А все определения были, по меньшей мере, странны.

Резонно размышлять так: Ельцин Горбачеву нужен был как образчик со ссылкой на прошлое. Вот, мол, был сибирским бузотером, потом пообкатался в Москве и теперь более сдержан и даже мил.

Не ущемляя ничьих конкретных интересов, его можно держать подле себя в роли когда-то смиренного дрессурой медведя.

А коли программа будет безнадежно провалена, то можно напомнить, кто ее пытался осуществить, и в ясной форме объяснить: мол, не доучли, что людскими делами должен заниматься человек.

И еще по одной причине берет Горбачев Ельцина под свою защиту. Он как бы этим открывает новые гарантии: «Ошибайтесь, товарищи! Только чтобы это у вас получалось как можно искренней!»

А на самом деле все это попахивало структурным кризисом.

Однажды они разговорились о диссидентской участи.

– Неужели, – спросил он, – ради спасения собственной судьбы человеку достаточно переменить место жительства?

– Нет, – ответил Прялин. – Но эти игры для посвященных. Только некоторые – и то по глупости, – охваченные дикарской способностью все видеть впервые, затвердели в косноязычии, что на Западе рай да и только.

– Но ведь люди там живут неплохо, – поупрямил свой взор Горбачев.

– Спору быть не может. Но там нет вот этих ураганных идей, от которых захватывает дух. А автоматизация восприятия всего, что происходит вокруг, всегда до помрачения рациональна. Одна француженка мне сказала, что неслучайность – самое пресное, что есть в ее жизни. И ратовала за то, чтобы торжествовала животность. «Если тело позволяет, – повторяла, – можно ходить голой».