Игорь Кулькин - Волчий Сват

Так вот сейчас черная икра была бугром наложена в глубокую тарелку и к ней, как лодки к причальному месту, были верно прилажены большие деревянные ложки.

Красная икра гляделась несколько скромнее, потому как находилась в миниатюрных железных баночках и только была вскрыта без ресторанного шика, что тоже, видимо, должно было подразумевать изобилие и верх хлебосольства.

Увидел Клюха и четыре вида колбасы, из которых он выделил одну. Она была мелкотно однородна по срезу и пахла чем-то другим, чем пахнут обыкновенные, побывавшие на простонародном дыму колбасы.

Из рыбных консервов золотисто копченились шпроты. А мясных – небольшой горушкой был наложен паштет.

Но главное, на столе, явно благородя его, была тонкой выделки посуда с яркими картинками по дну и – что совершенно трясло Клюху – рюмки на высоких ножках, все этакие витые-перевитые, как если бы повитель да свилась бы с хмелем. Их единственная стопка, из которой пивали поочередно то Вычужанин, то Охлобыстин, и в подметки не годилась этим роскошно смотрящимся рюмкам.

Клюха долго вспоминал, как называется это изысканное стекло, пока кто-то из взрослых не обронил, что это хрусталь.

Колька – на вкус – подержал во рту это слово. «Хруст» действительно был виден во всем этом изяществе, а вот «стали» он так и не обнаружил.

– Ну что, Волчий Сват, – обратился к Клюхе разомлевший уже после первой Николай Митрофаныч, – перед охотой не пьется тебе и не естся?

– Да, – солидно сознался Колька. – Собак-то, знаете, перед тем как идти на охоту, сроду не кормят.

За столом опять, – но на этот раз без прежней сдержанности, – засмеялись. Уронила усмех в полотенце и мать.

И только отец сидел неподвижно, как казанок в клёковой игре, и на лице его, кроме беспокойной суровости, не было никаких других проявлений отношения к тому, что происходило за столом.

После третьей запели. Причем начал, как того вовсе не ожидал Клюха, отец. Да, да, именно Арефий Кирсаныч, как возле него, вроде ненароком, потоптался Бугураев, завел:

С этими словами он поднялся из-за стола и, заметил Клюха, совершенно непивший, пустился в пляс. К тому же в руках у него появился нож. Посверкав его лезвием какое-то время, он продолжил:

Песня взгорячила отца, та каменность, с которой он восседал за столом с самого начала пиршества, отступила, на лицо пробился, хотя и скупой, но румянец, и он ловко, джигитовской хваткой смел со стола рюмку, поставил ее себе на голову и, не пролив ни капли, сделал несколько приседных коленцев, потом, выпив водку, повел песню дальше:

Он опять сделал переплясную паузу и заключил:

И тут что-то надрало Клюху. Он внезапно выхватился из-за стола, приладил свой гоц с отцовской иноходью и пропел дискантным, на какой только был способен, верхом:

Верятин, ослезив глаза, не навскид, как это раньше делал, а в угнутости хохотал, перемежая свой смех перхающим кашлем.

– Ну и казаки! – восклицал он в промежутках хохота. – Ну и удальцы!

– А Волчий Сват-то каков! – поднял голос Охлобыстин.

Отец, приобняв сына, однако, шепнул ему, обдав трезвым, без малейшего запаха водки, дыханием: значит, понял Клюха, сделал он вид, что выпил:

– Ну, паршивец, и устрою я тебе именины с поминками!

Но тут, – и опять же подманным манером, – потребовал его к себе Верятин.

– Ну какая, походный атаман, команда будет? – спросил.

– По коням! – крикнул Клюха, и все разом отникли от стола, засобирались, в ворохе одежды выискивая всяк свое.

А Колька под столом увидел какую-то бумажку. Он развернул ее и огорчительно увял носом. Это была та самая присказная речь, которую произнесла мать с порога. И стало на душе как-то неуютно, словно она была хатой, в которой переночевали бедламно проведшие время темные пьянчуги, оставив все в неубранной гадкости.

И вспомнился отец, который, так и не пригубив рюмки, должен, видимо, по замыслу Бугураева, кривляться перед этим большим начальством.

Обратав свой кожушишко и шапку, Клюха – раздёвкой – выскочил поперед остальных – на баз, потом – на гумно и уже через минуту оказался в лесу.

По его щекам ручьисто текли слезы.

Его искали. Он слышал это. Поочередно звали: и отец, и мать, и Вычужанин, и Бугураев, и даже сам Верятин. Но Клюха не откликнулся. Хотя не мог точно сказать, «на кого, собственно, обижается. Просто в душе горечью стояла поганость. А может, так неуютно он себя чувствовал оттого, что гости, как кочетка с насеста, спугнули его день рождения, который он всегда проводил в тихости и умилении, среди своих родных, и матери не надо было говорить стихами, и отцу натрезвую – играть песни. Словно костер, в который кинули сырое полено, веерно и дымно одновременно – искрила память. Вспомнилась Фаина со своими слоновыми, бесстыже раскинутыми ногами, и елозка Перфишки – мелкотная, как пахота палочкой, изображающей соху, и, казалось, бесконечные зовы Якова Фомича. Натолкнулась память и еще на одну зарубку. Вон там, у ветлы, корни которой, словно раки, клешнято выползли из земли наружу, нашел он человеческий череп, в затылке которого зияла рваная дыра.

– В упор стреляли, – сказал милиционер, которого вызвал по этому случаю отец. – И не очень давно.

Он и еще двое, что с ним приехали в штатской одеже, поистыкали землю вокруг, а кое-где даже пытались копать. Но других костей скелета так и не нашли.

Клюха, коли его заставала в лесу ночь, долго обходил стороной это место. Все ему казалось, что остальная часть скелета начнет преследовать его за то, что он позволил людям унести череп.

Прислушиваясь, Клюха так и не услыхал, чтобы стреляли.

– Может, передумали охотничать? – вслух спросил он самого себя и подержал в сознании мысль, которая сколько-то умиротворила: может, без него вообще никуда не поехали?

Он, однако, решил выдержать капризную паузу и сразу не идти домой, хотя теперь уже наверняка знал, что все вернулись к столу, и, может, отец, разговевшись чаркой, поет своим озычнелым от постоянных простуд голосом, и мать подшептывает ему. А дядя Гараська дишканит. И Верятин уж кой раз спрашивает: «И куда же это запропастился Волчий Сват?»

Впереди, проредив мглу леса, упало похожее на замедленную молнию снежное ожерелье. Клюха вскинул голову вверх и увидел дятла. Это именно он потревожил нецепко легший на ветви иней.