Игорь Кулькин - Волчий Сват

Дятел был зеленый с красным. Такого Клюха сроду не видел в этом лесу. Он быстробежно спустился по стволу, нашел место, откуда, видимо, несло трухляком, и принялся долбить, неопрятно соря мягким деревянным крошевом.

Заглядевшись на дятла, Клюха поскользнулся, едва не шлепнувшись, и увидел под стопой подслеповатые взбеклости припорошенного снегом ледка. И он, еще сам не сознавая, зачем это делает, стал – скулой валенка – далее расчищать проплешину. Получилась неширокая, но довольно длинноватая дорожка. Он, разбежно оттолкнувшись, проехал по ней один, потом и второй раз. И это отвлекло от дум, сбило с прежнего настроения. А тут еще вихрево взломав порошу, пронесся кем-то вспугнутый заяц. И Клюха уже по-настоящему взвеселел. Тем более что в кармане неожиданно нащупался кусок хлеба, который он сунул туда поутряку, надеясь пожевать, когда охота окончится.

И Клюха вспомнил про Бельмака. Конечно, тот теперь затомился в ожидании, когда к нему придет его благодетель. И, прокатившись последний раз, Колька зарысил к тому месту, где его обычно поджидал лось.

Вот выделанным чернением на общей белизне впереди проступило головетвие осокоря. А за ним аккурат и будет та полянка, где теперь наверняка стоит, поветвивевая рогами и пуша ноздри, Бельмак.

– Лось, лось, лось! – приманно завел Клюха, зная, что именно на этот зов к нему шел сохатый.

Но ответом ему был ворчливый вороний карк. Он чуть ли не кубарем скатился с горушки, от подножья которой начиналась полянка, к какой он себя стремил, и увидел воронье мешево и разметанные в разные стороны кровавые разводы.

Сердце его сдавила давешняя нылость.

– Значит, бирюки его нашли, – вслух подумал Клюха и двинулся к бугром лежащей на земле кровавости.

Он остановился в полшаге от того места, откуда упорхнула, когда Клюха на нее матерно кышнул, стая воронья, перемеженная и сорочьей белобокостью. А пришило его стопу к земле то, что он увидел на снегу полозья отцовских саней, на которых они собирались ехать на охоту.

А чуть поодаль заметил он и то, что подтверждало молниево пронзившую его догадку. На нетронутости пороши шубно ворсилась прогалка. Это тут лежала шкура Бельмака, на которую отец аккуратно, как это всегда делал, складывал куски тут же порубленного мяса.

Нашел он и место, где был повешен «гусек». Арефий Кирсаныч всегда пристраивает печенку и прочий сбой на какой-нибудь сучок, чтобы стекла кровь.

Вокруг же этого кровавого, чем-то похожего на закат перед ветреным днем пространства было все исхожено разномастными следами. Вот эти – разлатые в елочку – явно принадлежали Верятину. Это на нем заграничные, на меху теянные ботинки. Нашел он и высококаблучную обутку Бугураева. Как и все люди маленького роста, он даже в этом пытался выгадать себе вершок вышины. Но следующий след, на который он напал, заставил его слезливо ахнуть. Узорный отпечаток, что виднелся у его ног, принадлежал «румынкам» Клавдии Якимовны.

– Так вот их кто сюда привел! – горестно воскликнул Клюха.

Он – рукавом – смел с лица слезы и произнес:

– Но ведь не стреляли!

И вдруг голубком забилась в груди надежда: а может, это другой лось. А Бельмак, испугавшись многолюдного вторжения в его владения, убежал в какую-нибудь дальнюю уремность.

Клюха еще какое-то время «полоськал», потом спешным шагом направился к дому.

У ворот, заметил он еще издали, стояло четыре машины – три легковушки и один грузовик. Клюха – через леваду – прокрался к плетню, что отделял ее от база, и, вышарив глазами разломность, в которую можно наблюдать, припал к ней взором.

И в этот момент из дома раздевши, только в одних шапках, вышли Бугураев, Вычужанин и Верятин.

– Ведь надо! – сказал Николай Митрофаныч. – Такого гиганта и – ножом!

– Алифашкин охотник знатный, – подал голос Бугураев. – У этого рука не дрогнет.

– У него прямо гипноз какой-то! – восхищенно начал Денис Власич. – Ведь заметили, лось даже не убегал.

– А хозяйка-то какая следопытка! – вновь завосхищался Верятин; на этот раз, как понял Клюха, матерью. – Точно вывела на его становище.

В это самое время из-под повети, где все время раздавалось вжиканье пилы, вышел дядька Гараська. В руках он нес лосиные рога.

А Клюха представил, как они подъехали к той полянке. Как мать, голос которой Бельмак знал, подманила его, и отец… – спазм в груди перехватил не только горло, но и саму мысль.

И в это время дядька Гараська, видимо, не подозревая, что под плетнем сидит племянник, взгромоздил на кол голову Бельмака, и Клюха увидел те паучинки наростов на зрачках, которые порождали к нему такую душу вынимающую жалкость.

– Я убегу от них! – в отчаянье прошептал Клюха, тем более что на вопрос Верятина: «А мальчишка-то так и не нашелся?», дядька Гараська почти без заички произнес:

– Да куда он денется?!

Флавия Кирсановна, или как ее все звали баба Флаха, у которой Клюха квартировал во время учебы, встретила его с явной укорностью:

– А ведь собирался неделю пробыть.

– Так получилось, – буркнул Клюха.

– Я же думала, что ты харчей привезешь, – вновь заговорила старуха. – А то картошка кончилась, сала на две пережарки осталось. Вот две тыквешки завалились, и – все.

– Да не буду я у тебя ничего есть! – неожиданно грубанул Клюха. Тем более что замечал: вся родня отца прижимиста и скуповата. Хотел он было подумать, что вот, мол, материна сестра Фаина последнее отдаст, как вспомнил про ее проделки, и тут же увял мыслью.

– Нету у меня родни! – ослезив глаза, прошептал он.

В хутор он прибежал собственно затем, чтобы собраться с мыслями. О том, что больше невозможно ему жить в этом постылом доме, решено безоговорочно и бесповоротно. Надо только хорошо обдумать, куда можно податься хотя бы на первое время. Конечно, у той же матери есть еще брат, который живет в Донбассе. Не то в Горловке, не то в Макеевке. Правда, он приезжал всего один раз. Ни на охоту, ни на рыбалку его сманить так и не могли.

– Я просто подышу, – говорил дядька и целыми днями бездельно бродил по окрестностям. Даже грибов не собирал.

Дядьку звали Федей, Федором Степановичем. И не только отчество у него было разное с материнским, но и фамилия. Клавдия Якимовна в девичестве была Воеводской, а брат звался Гуманковым. Где-то Клюха то ли слыхал, то ли читал, что такие братья зовутся единоутробными.

Федор Степаныч шахтерствовал. Какую он там именно работу исполнял, Клюха не прознал. Но явно не надземную, потому как по лицу его были разметаны синеватые крапинки, похожие на те, что остаются на теле при тушной наколке, которую по-научному зовут татуировкой. Да и прикашливал он все время, как мать говорила, «подземельным бухом». А один раз, когда его чуть ли не до блевоты бил кашель, увидел Колька ахарки, которыми тот исходил. Были они черные, с кровяными прожильями.