Игорь Кулькин - Волчий Сват

– А где же Марина? – спросил Клюху Чекомасов.

– Не знаю, – едва сдерживая радость, произнес он.

А ликовал Клюха потому, что не сбылись предположения Евгения Константиныча. Нет, Марина не из тех, кто бросается в объятья любой знаменитости.

– Ну а где же твой свежачок-то? – спросил Луканин Чекомасова.

– Сбежала, – ответил тот. – К девчатам, – кивнул он на тех, кто чуть поодально шли следом, – приревновала. Везде первой привыкла быть.

– А кто она? – спросил Луканин.

– Да дочка одного деятеля. В меру интеллигентная. И, мне кажется, сексуально обученная.

– Смотри, чтобы не получилось, как прошлый раз, – на что-то неведомое Клюхе намекнул Луканин. – Как ее звали-то?

– Света.

– А эту?

– Марина.

Клюху удивлял тот факт, что Чекомасов говорил так, словно его, Кольки, тут не было. Будто это не он приходил к нему с Мариной, явно же не на роли простого провожатого.

– Так вот мать этой Светы, – чуть прояснил Луканин то, что вовсе было непонятно Клюхе, – только недавно преследовать перестала. Такую уйму денег из меня вытащила.

Проводив Луканина до такси, где Кольке, естественно, места не досталось, Клюха, никак не представленный знаменитому поэту Чекомасовым, понуро поплелся прочь, с уже упомянутой радостью, однако чуть приперченной подробностями из жизни этого московского «барина».

Марину он встретил у дома. В слезах.

– Чего ты плачешь? – спросил.

– Уходи! – не отвечая на вопрос, посоветовала она. И уточнила, однако, довольно туманно: – Я вас никого видеть не хочу!

И Клюха ушел.

Но не из-за покорства. А оттого, что не знал, чем ее утешить: сказать ли ей, чтобы не обижалась на Луканина, совершенно не выделившего ее из толпы девушек, что его встречали, или, каким-то непостижимым образом, оправдать Чекомасова, тоже забывшего о ее существовании, едва увидев барственного друга.

Зато уже на второй день Клюха, встретив Марину, заметил, что к ней вернулось все прежнее: и вмерная веселость, и довольно бесшабашное шаловство, и, главное, та улыбка, которая плодит на щеках такие симпатичные ямочки.

Нынче же, в эту, как бы сказал Перфишка, «лунявую» ночь, Клюха впервые в жизни ждал назначенного накануне свидания.

Марина так и сказала, вернее, пропела:

– Приходи на свиданье, только без опозданья.

И он пришел. Когда она велела. Только Марина почему-то в назначенный час не явилась. И вот теперь, изнемогая под всевидством луны, Клюха ходил вокруг да около ее дома, то и дело задирая голову на окна их квартиры, в которых, перемещаясь из одной комнаты в другую, неприкаянно бродил свет.

А когда он, наконец, погас и Клюха засобирался уплестись восвояси, до его слуха долетел смех Марины.

Присев все за тем кустом, за которым он обычно коротает свое ожидание, он увидел две в обнимку приближающиеся фигуры.

– Ну довольна ты временем, что провела со мной? – спросил Перфишка.

– Весьма! – ответила Марина.

– А когда мы с тобой встретимся еще? – с известной Клюхе игривостью, спросил Мордяк.

– Никогда! – просто ответила Марина.

– Почему так жестоко? – полюбопытничал Перфишка.

– В каком смысле?

– Во всех. Хо-хо! – всхохотнул Мордяк. – У нас в хуторе говорят: «Обманула: дать дала, а замуж не пошла!»

– Пошляк! – бросила Марина и направилась в свой подъезд.

Наверно, это все же была ничья.

Хотя после первого же удара, которым Клюха подавил самодовольную улыбку на морде Перфишки, он оказался на земле. Вернее, не то, что упал, а как бы споткнулся, что ли, приземлившись на колени.

И пока он вставал, вернее, вскакивал, Клюха успел еще один раз достать его левой, в которой был зажат камень.

Этот удар пришелся вскользь, и, провалившись после его исполнения, Клюха сам оказался на карачках. И тут Перфишка ломанул его под дых ногой.

Луна сперва метнулась, потом задвоилась в глазах от следующего, на этот раз в челюсть, удара.

Но с непостижимостью, которая свойственна только тогда, когда подожжена ревностью, Клюха вскочил и снова кинулся на своего врага.

На этот раз они сцепились, норовя схватить друг дружку за горло.

– Сука вечная! – хрипел Перфишка. – Из-за этой вонючки, падаль, на друга руку поднял.

Клюха не отвечал. Ибо во рту у него перекатывалась то ли слюнная, то ли кровавая солоноватость, и он боялся, выплюнув ее, показать своему противнику, что если не повержен, то довольно значительно поврежден.

И вот в этой-то возне и возникли признаки той самой ничьей, потому как руки у них все вяли и вяли, и для того, чтобы воззвать для драки новые силы, нужна была более значительная злость. Но ее у Клюхи не было. Ибо звенело в ушах и гудело в голове. И во рту все еще перекатывалась непонятная соленость. И только нащупав языком в ней что-то инородное, Колька понял, что это разбитый зуб.

Но и это открытие не прибавило злости. Словно ее запас был вложен в те полтора удара, которыми поверг Клюха Перфишку. Почему – полтора? Да потому, что только первый можно было причислить к разряду стоящих. А второй годился быть оцененным, как половинник.

Тяжело дыша, они сидели друг против друга.

– Она же простодырка! – сказал Перфишка. – Чего ты к ней прилип, как банный лист к заднице?

Еще не отплюнувшись, Клюха молчал.

– А вообще-то, может, и все правильно, – вновь заговорил Мордяк. – Даже гордиться можешь этим. Она на тырляке о тебе вспоминала. Несколько раз меня Колей назвала.

Он, немного опав с дыха, продолжил:

– Поэтому не теряйся. Теперь она твоя. Ежели бы знал, что не целка, сроду бы с ней не связался.

И тут Клюха залепил ему в харю свой кровавый плевок.

Но Перфишка, как того ожидал Клюха, не кинулся на него. Утерся рукавом и миролюбиво произнес:

– Дурак ты и не лечишься. Да разве из-за баб нормальные мужики дерутся?

Клюха не ответил. Поднявшись, он медленно побрел неизвестно куда. А над его головой бесновалась луна. И, казалось, звезды и те щурились от ее яркости.

В ту ночь он не вернулся в свою камору. Несколько раз приходил к Волге, смотрел, как и ее изнуряет мертвенная лунность, и снова брел неведомо куда. Мыслей в законченном варианте не было, только мотылялись их обрывки, как длинно обрезанные провода, по которым только что шел испепеляющий ток.

Несколько раз, очутившись у телефонной будки, он хребтился позвонить Томилину. Но, поскольку не знал, о чем с ним говорить, отставил это поползновение.

Под утро он забрел на вокзал. И неожиданно встретил того, кто ему нужен.

– Строим? – спросил грязный подзаборник, показывая из потайного кармана горлышко бутылки.

Клюха дал ему десятку.

Водка была отравно-горькой и почему-то отдавала мочой. И хмель, который в ней подразумевался, совершенно не брал Клюху, хотя он несколько раз до занимания духа прикладывался к горлышку, из которого только что – поочередно – лакали тот подзаборник, что ему предложил выпивку на троих, и интеллигентного вида мужичок, поминутно оглядывающийся по сторонам и страсть, видимо, боящийся, что будет застигнут с такой расхристанной компанией.