Игорь Кулькин - Волчий Сват

Лучше бы он о них не вспоминал. Только Николай вышел к Гаевой поляне, как ему навстречу Верка с Танькой.

– Привет! – сказала Бордунова. – А мы думали, что тут только одни бирюки водются.

– Да теперь бы, – с проституточной томностью потянулась Танька, – на шармочка да бирючка…

– У голодной куме – одно на уме! – осекла вроде бы ее подруга, а сама так млело глядела на Николая, что и дураку было понятно: нет у нее «тормóз», чтобы лодыжки вместе свести.

– Говорят, – начала Веселуха, – ты к Путяехе клинья бьешь.

– Мало ли кто чего болтает, – явно не очень обрадованный их появлением, произнес Николай. – А потом почему это я перед тобой, – он выделил именно ее, одну, – отчитываться должен?

– Не передо мной, – поправила она, – а перед нами.

А Топотуха завела:

– А ну давай проверим! – кинулась щупаться Веселуха.

– Да ну вас! – увернулся Николай. – Чего вас сюда принесло?

Они, приобнявшись, в один голос произнесли:

– К тебе в гости пришли!

– Только ты, – отклинила свой голос Веселуха, – видать, совсем нам не рад.

Грешно сказать, но у Николая с подружками ничего такого не было, что потом назовется близостью. Вот так встретятся они, а то и по званому обоюдью соберутся-прозубоскалят, прогоцают, и – все. А слава, конечно, дегтем ворота мажет.

А не получалось ничего, видимо, потому, что девки обе – две к нему являлись. Словно их одну к другой привязали. Один раз он даже Таньке свидание назначил. Встретил ее на улице; от нее одеколонищем за версту, словно она только что в «Жасмине» побанилась; ну, повел речь о том о сем, потом, как бы ненароком, бросил:

– Ты чего вечером делаешь?

Она ему:

– Глухоту из ног выгоняю.

– Значит, на танцы пойдешь?

– Ага.

– А может, погуляем у Отрожка?

Есть такой ерик, что от хутора в лес ужом уползает.

– Можно, – коротко согласилась Танька.

Николая, помнится, перекосоротило, когда вечером, в назначенный час, заявились они двое.

Он, конечно, вида не подал, что страх как расстроился. Но зато, дурачась в лесу, налапался с ними вдосталь.

Верка к тринадцати высисилась так, что – по грудастости – вполне сходила за давно набравшую зрель девку. Да и дружбу, или подружество, водила она с явными перезрелками. И сразу же, как с ними спозналась, свой стиль, что ли, обрела. Стала смешить да пересмешничать. Даже на уроках. Один раз, – об этом любят вспоминать даже учителя, – проходили строение цветка, и преподавательница ботаники Светлана Логиновна – прыщавая, только что в учителя определенная деваха, спросила:

– Бордунова! Вот ты все там вертишься, скажи, как называется у цветка мужское начало?

Последние слова Светлана Логиновна произнесла с потягом, чуть ли не нараспев.

Верка встала и залупатила по сторонам, ожидая подсказки. И то ли кто шепнул ей или сама она до этого додумалась, только ответила так:

– Слово это такое сложное, за один раз не выговоришь, знаю только, что на букву «х» начинается.

Класс буквально был свергнут с парт со смеху. Светлана Логиновна убежала в учительскую. Криворотились улыбками и те, кто присутствовал в кабинете директора, куда – на перемене – была вызвана Бордунова.

– Почему ты сорвала урок? – строго, как только мог, спросил директор.

– А чего я такого сделала? – простовато произнесла Верка. – Ну забыла, как это самое называется. А теперь вот вспомнила.

– Как же? – чуть ли не в один голос воскликнуло несколько голосов.

– Хромосол!

Теперь уже хохотали, как припадочные, учителя.

И ежели бы она была пацаном, то кликуха бы к ней «Хромосол» наверняка прилипла бы. Но зато тут же ее, кажется дед Протас, первой назвал Веселухой.

Помнится и другой случай. Приехал к той же Светлане Логиновне в гости брат. Младший. Такой аквариумно-тепличный мальчик, с такими же, как у сестры, прыщишками. И, видно, глянулась Верка ему, потому как он пристал к ней с настырной городской липучестью. А когда тот, обретя смелость, этак разухабисто вопросил:

– А чего мы, собственно, «выкаемся»?

Верка ответила:

– «Ты» надо заслужить.

– Чем же? Вернее, как же?

– Тычным способом.

У того на лице прыщи с веснушками перемешались. А она, подкренделив под руку дурачка Федяку Малыша – здоровенного бугаину с мертвыми глазами, – пошла с ним прочь.

Многие грешили: уж не схлестнулась ли она с придурком на почве обоюдного примолования. Потому как он говорил:

– Я – птичка, какая поет: «Шишь-ширь – задул».

Тогда-то бабы, которым сроду все интересно, как-то выпытали у дурака все о степени их отношений.

– Чего ты с Веракой-то не гуляешь? – спросили Федяку.

– Да ну ее! – отмахнулся он. – Паленым у нее из-под мышек пахнет.

Танька Бутырина в школе была молчухой. Про таких обычно говорят: «Нашла – молчит, потеряла – молчит». И, как ходил слух, однажды она нашла «пирожок в лопухе», дербулызнул ее наломок Витяка Внук. Когда с Катькой ничего не получилось, он на Таньку переключился.

Но это только треп, который, как говорит Протас, без «заклёп». Ну тут, как гутарится, за что куплено, за то и продано.

При сплетни коммерция известная.

Но, главное, после того расползшегося по хутору слуха и сошлись-схлестнулись Верка с Танькой. Подружками – не разлей вода – сделались.

В отличие от Верки Танька, как груша на пригляде, зрела долго, и хмелин не хватило, чтобы вовремя выкруглиться, где надо, потому пребывала она в пацанячьей поджарости и угластости. Помнится, и опять же молва этим побаловала, приезжей докторице, что только для баб лекцию в клубе учинила, вопрос она задала, что нужно есть-пить, чтобы сиськи в зрель пошли.

– А ты один разок омолочься, – посоветовала ей Дарья Самсолова, которая вела снос девятому дитю. – Я до первака тоже была доской-доска. А сейчас…

Груди у Дашки были во такой необъятности, потому как-то подслеповатый уполномоченный, что приезжал табак внедрять, подумал, что эта гектарница на поле не сиськи, а зад ему показала.

Докторица же прописала Таньке массаж, чем вызвала смех в зале.

– Тут у нас мастаков хучь отбавляй! – сказала та же Дарья Самсолова. – Только они после третьего лапа под подол лезут.

Таньку отличало от Вераки разбросанность интересов и порывистость чувств. Она в одно мгновение переживала несколько перемен. И трудно было уследить, что дорого ей своей исчерпанностью. Ибо почти все пребывало у нее в зачатье. За каждым ее поступком следовали многоточия.

Сам же Николай «оскоромился» на первом курсе. С Машей Фандеевой. Была такая у них, ломкая в моклаках, белокурочка. Все глазками туда-сюда полупливала. Глянула она пару раз и в его сторону. И когда он, видимо, чуть примагнитил ее своим ответным вниманием, вечером уже терлась о его плечо, на ходу сочиняя, какая она всеми забытая и разнесчастная.