Игорь Кулькин - Волчий Сват

– Николай.

– Так вот, Коля, идешь к девке, знай, с чем уйдешь.

И в этот самый момент в дверь, приотщеленную настолько, чтобы пролезла рука, умудрилась протиснуться чья-то бороденка, и Толкованов, бросив на полуфразе: «Я сейчас», выхватился из кабинета.

И вот тут-то Николай и сумел рассмотреть ту портретную галерею, что венчала кабинет Толкованова.

Ленин, как бы не по традиционному рангу, был взят в обрамление Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Сразу над ними висел портрет, под которым было написано: «А. Н. Крылов, академик». Среди же тех, кого Николай мог безошибочно признать, были Лев Толстой и Михаил Иванович Калинин, очень знакомым показался бородач, фамилия которого, однако, ему ничего не говорила – Каландарашвиши. Далее, – опять же он прочитал, – бесстрастно взирали на мир поэт В. Я. Брюсов, изобретатель чего-то летательного Н. Е. Жуковский, соратник Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевич и кто-то вышедший в большое начальство из матросов, Н. Е. Дыбенко.

Толкованов вихрево ворвался в свой кабинет, словно в его отсутствие Николай мог похитить те три миллиона, которые до зарезу и прочего членовредительства нужны сейчас колхозу «Большевик».

– Так вот, – продолжил он прерванный, а фактически заново затеянный разговор, – наше родное, трижды любимое правительство разрешает мне нанимать шабашников и платить им столько, сколько они запросят. А своим мирянам я таких денег дать не могу. Видите ли, они обязаны трудиться за копейки, потому как являются хозяевами. Коллективными, правда.

Он пробежался по кабинету.

– А шабашники, – продолжил он, – побуждают во мне то, за что у нас тоже по головке не гладят.

Николай сделал вопросительными глаза.

– Приходит какой-нибудь Абрамян и говорит: «Борода! Напиши, что я тебе котлован вручную копал, а я его скрепером вырою. И из каждой десятки три рубля твоих». И вот я начну прикидывать, какой паук шибче бежит, что повдоль или что поперек решетки движется. Словом, в думу он меня кинет. И заплачет по мне горькими слезами «тура-мура».

Он зажег спичку, посмотрел, как струится пламя, и погасил ее.

– А тем дуракам, – вновь загорячился он, – что в правительстве сидят… – Он понизил голос: – В самом деле – дураки, еще дремучее, чем наш Феклунок. Этот хоть только кур одних сношает. А те всю Россию раком поставить норовят.

Толкованов – из ящика стола – достал папиросу, до неприличного омахрения размял ее, потом, когда надо бы зажечь спичку, чтобы прикурить, неожиданно швырнул в творило печки.

– А заработать я тебе дам, – заключил он. – И другалям твоим тоже. Но чтобы язык к бедру приторочили. Даже о том, что здесь были – ни слова!

И Николай понимающе кивнул.

Заря медлила, не сходила с неба, а своей нежной бледностью норовила убедить, что даже прыщики первых звезд, коим суждено подпортить ее лик, не притушат этого гордого трепетного сияния. И оно действительно не смеркло, не сгасло, не очугунело, чтобы превратиться в нечто загадочно-млечное, а как бы растворилось в собственной глубине, воцарив легкую, хотя и полнозрелую, лишенную лунной подсветки ночь.

Николай ухом поискал такое место в подушке, которое не только бы явило собой подобие мягкости, а хоть бы не шпыняло через наволочку сухостойными будылками, что нередко попадались в наполнявшей ее соломе.

Наверно, он все же «переел» работы. И усталость, которая спервоначалу требовала только одного: упасть и не шевелиться, теперь, как обширный ожог, зудела, истязала все тело, и нельзя было понять, какая его часть натружена больше, чтобы именно ее расслабить усилием воли и хотя бы этим вызвать блаженство.

А может, бессонницу подогревало другое. Совсем рядом, а точнее, через две улицы от дома, где они квартировали, шла завидная чересполосица веселья, где то смех отрывал конец недопетой песни, то, наоборот, песня сминала собою смех, главенствуя над всем остальным, что претендовало на свою долю шебутства.

Все: и его друзья, и армяне-строители, кои жили через двор, были там, на игрище, и, казалось, порою Николай различал среди прочего множества голосов дишкан Ивана Волокова. Дома же остался только он один, по причине дикой, не поддающейся никакому определению усталости.

Если честно, Алифашкин сроду не думал, что можно так «упахиваться». Спору нет, в лесу работа тоже не из легких. Но там нет изнуряющей размеренности. Свалил, к примеру, дерево, посидел на нем, перекурил или, коль такой забавой себя не балуешь, просто позыркал по сторонам, пока организм в небольшую ленцу этот перекур не обратит. Тогда встаешь, идешь тюкать топориком, сбивая сучья. Потом – бензопилой – расхватишь лесину в двух или трех местах и, опять же неспешно, заштабелюешь. После завершенности цикла опять отдых себе позволишь.

Армяне же, кажется, понятия не имеют, что такое волынка и прочие атрибуты патентованной лени. С ранней зари, когда «кочет только в зад клюнуть хочет», они уже на стройке. И – без разминки – начинается хаотическая стройность, ежели так можно выразиться, рабочего дня.

Но раньше них, как было оговорено председателем, приходят они, вернее, кто-то из них, из «алифашенцев», как назвал друзей Николая Толкованов. Они с помощью «полупупковой» (тоже запатентованное Мироном Назарычем определение) бетономешалки составляют раствор, подметывают поближе к месту кладки кирпичи, бегают в родник за водой. Словом, в полной мере оправдывают роль подсобников.

Правда, тут тоже своя специализация. Епифан Нестоянов и Иван Волоков, спевшись, ежели это можно сказать о слитности работы лопатами в коробе для раствора, так четко наторели исполнять этот нехитрый танец, в котором в равной доле работают руки и ноги, что залюбовавшийся как-то ими Толкованов сказал:

– С вашим навыком и на рекорд можно идти!

Он, правда, не уточнил, сколь при этом нужно перелопатить песка и цемента.

Если Нестоянов с Волоковым виртуозно готовили раствор, то Николай со Славкой Рыбаловым поднаторели в другом: они так ловко перекидывали друг другу кирпичи, что ими восхищались даже строители.

Все четверо же подсобников, в свою очередь, диву давались, откуда у армян столько энергии. Тем более что по масти они выглядели сугубо выродившимися: все четверо белесоватые и курносые. Двое из них имели и русские имена. Одного звали Володя, а другого – Алеша. Чисто же по-армянски – Суреном – кликался только один – коренастый пологоплечий крепыш, который не только ни о чем не говорил со своими друзьями, но и почти не улыбался.

– Немой он у нас, – сказал единственный из них, кто знал русский и обладал интернациональным именем Наполеон. – Правда, два слова он выучил: для женщин – «дай», а для мужчин – «налей».