Игорь Кулькин - Капитан дальнего следования

Все эти внезапные набеги, опустошавшие холодильник, неожиданные друзья, заявлявшиеся на ночь глядя, постные физиономии, приготовившиеся к празднику, – все это раздражало Ольгу, и однажды она положила этому конец. Зная мужа – а он утверждал, что его дом открыт для всех, – она решила все просто. Некий день недели был объявлен приемным, и в этот день к Тищенко приходили гости – Ольга встречала их. Те приходили с женами, и слава о гостиной дома Тищенко шла по городу.

И они с Евгением Иннокентьевичем приезжали на приемы, блистая, как блистает бриллиант в диадеме, без их присутствия не мыслилась ни одна пристойная вечеринка, ни один значительный банкет. А по субботам, под вечер, они выходили на набережную, и среди голосистых детей, среди вальяжных взрослых, среди приветливых бабушек шагали медленно и чинно. И все шло, все думалось о свадьбе – как уберечься от этих мыслей, когда любимый человек рядом и его счастье будет порукой счастью твоему? Ведь придет день, когда вспомнится все несбывшееся, эти спокойные дни, когда одним словом можно было решить дело, и уже назавтра зазвучали бы трубы праздничные. Сколько упущенных шансов, сколько неутешных мыслей нам выпадает за жизнь, и когда-нибудь, под старость, вспоминая эти тленные минуты, в которые надо было решиться – и не решился, надо было говорить – а сам молчал, следовало украсть и увезти – а промедлил – как же горько будет! Хотя, женившись, можешь пожалеть того более.

Свадьба! Как воздушные шары, взлетают надежды. Белое убранство столов, невеста с удивленной улыбкой, жених с виноватым видом, родственники, цветы, шампанское, пьянка, вечерняя сумеречь неба и целая жизнь впереди… Когда Евгений Иннокентьевич думал о свадьбе, ему всегда казалось, что она должна быть тихой. Скромной-скромной. Или наоборот – с размахом на весь мир, с мириадами гостей, съехавшихся в автомобилях в шотландский замок, посреди зеленого океана полей, в обманчивом уединении средневековья. Современная свадьба – с обязательным выездом в ЗАГС, где какая-то женщина с красной папкой будет говорить нравоучения и где в маленьком зальчике, устеленном коврами, они обменяются кольцами, – пугала его своей навязчивой пошлостью. Тусклая советчина была во всем этом действии – ЗАГС, набережная, беглая остановка у какого-то памятника, шампанское в пластиковых стаканах, улыбки вокруг, ресторан… Слишком обыденно вершилось это великое, неповторимое действо – соединение душ, хотелось чего-то романтического, почти эстетского. Тищенко думал о женитьбе всерьез, прикидывал, где можно сыграть свадьбу, кого пригласить, чем удивить приглашенных? Но один вопрос его не отпускал, он все думал – а зачем, собственно? К чему менять заведенный порядок, который уже сложился, размеренный, устраивающий порядок. Жена у него есть, а что нет штампа в паспорте – кого это волнует в наше вольное время? Ольга никогда ничего не требовала, и если ее это не гложет, зачем теребить душу, искать что-то лучшее, когда хорошее уже в руках. Ведь он любил ее искренне, как никого в своей жизни. У него случались женщины, но Ольга вела себя так, что Тищенко терялся, капитулировал. Он был удивлен и растерян, когда убедился, что она его нисколько не ревнует. Любая женщина, узнав об измене, переменилась бы – то ли от ярости, то ли от отчаяния. Ольга узнавала и не менялась. Ей будто было все равно, но по вечерам она шептала Евгению Иннокентьевичу, что любит его, что он для нее единственный, ни на кого не променяет, никогда не изменит ему. Любовь ее была как застывшая маска, которую она и не пыталась снимать. И Евгений Иннокентьевич к ней возвращался – пьяный, в разгар московской ночи, пропахший женскими духами так, как будто купался в них. И она его, мычащего, нечеловеческого, раздевала, вела в ванную, и он брел следом, как послушное животное. И когда ложились спать, Евгений Иннокентьевич, вымытый и ухоженный, виноватый-виноватый, как нашкодивший котенок, ник и ласкался, и она его принимала, и успокаивала, и он чуть не плакал от счастья, и засыпал, как ребенок. А утром Евгений Иннокентьевич сидел за столом в своем любимом халате, светло-синем, с фиолетовой бахромой; на краю стола белела газета, кофе был сладким и приторным, на тарелке аккуратно в шахматном порядке лежали бутерброды с плавленым сыром. Он собирался на работу, и Ольга хлопотала, поправляя галстук, целуя в щеку. И ему опять хотелось сюда, в эту обитель неги, где все словно создано для него, где живут ради него. Он приезжал к ней после работы, и оставаться здесь вечером было так же естественно, как и вставать с постели утром. Ему это нравилось, он привыкал все сильней, и скоро уже стало казаться, что без нее он не выдержит, без нее жизнь закончится. И Ольга это поняла – то ли по взглядам, в которых так много глубинного, тайного, только вглядись, то ли еще каким способом, издавна женщинам ведомым, – только поняла она его. И с этих пор медленно, как пропасть, стало приближаться событие – свадьбу Ольга давно для себя сыграла, и только жених еще думал, что все от него зависит, – ошибался он в этом.

Евгений Иннокентьевич с самого начала был уверен, что у него все получится, что из этой молниеносной атаки он выйдет победителем. Он настроился так, что уже чувствовал себя руководителем – ведь что ни говори, а исполнительная власть не чета законодательной, здесь тебе не говорильня… Тепло зимой не включил – и поминай как звали. Только и всего.

До ближайших выборов в родном городе оставалось всего полгода – но он был уверен, что все сложится. Его энергия была не просто заразительна – она пугала. Руководители партии даже не хотели его отпускать из Москвы, они ценили Тищенко за острый ум и циничность, но тот был убедителен и рвался в бой, обещая все вернуть троекратно. Ждать он не хотел ни минуты. «Что такое выборы, – говорил он, – два мордодела, и ничего больше не надо. Главное, чтобы грамотные специалисты были. А если деньги есть – люди найдутся!» Много ли дела – стать мэром! Было бы желание и упорство. Есть действующий мэр? Да он оказался такой барыга, такая шельма – на зависть многим, полгорода продал! Все это Тищенко очень скоро узнал, удача сама к нему в руки просилась – отказывать ей нетактично.

Первую группу пиарщиков – троих молодых москвичей – он отправил в город уже в самом начале лета. Они поехали, упакованные знаменами, агитками, плакатами. В поезде была пьянка, а едва с перрона сойдя, они почувствовали себя победителями на территории проигравшего врага – предвыборная кампания началась. И они мутили город, как мутят в пруду воду, чтобы беспомощная рыба не разглядела сеть, – ожили на газетных страницах слухи о раскраденной казне, об отстроенных виллах на заграничных курортах, о частных самолетах, купленных за народный счет. Агитаторы, как горячую картошку, засовывали в ладони проходящих людей красновато-зеленые бумажки, а если ее развернешь – хай и ругань на исполняющего обязанности мэра, который погряз в грехе. Собирались тягучие, долгие митинги – где мелькали молодые люди с развесистыми флагами, с блестящими, словно глянцевыми, сделанными наспех плакатами. И скоро люди, сомневавшиеся прежде, уверились – пора меняться, пора! Долго терпели проходимцев, хватит! И хотя всех троих пиарщиков забрала милиция – пришлось выкупать – Тищенко понял, что зыбкая власть не удержится, если крепко тряхнуть. И в начале апреля он приехал в город сам.