Игорь Кулькин - Капитан дальнего следования

Олег так и не научился веселиться – всякий раз, когда начинали праздновать, уже после нескольких рюмок он мрачнел, глухо отвечал на досужие фразы и только ждал причины, чтобы взвиться и показать себя. Начинал он обыкновенно с крика, и если собеседник его начинал лебезить или уступать, мог и чашкой запустить в физиономию. Из-за этого невоздержанного хамства его перестали пускать в ночные клубы и, сколько ни уговаривал Тищенко, везде ему выдавали волчий билет.

– Да сколько можно! – говорил Тищенко полноусый, с выпирающим брюшком, директор, – ведь он позорит наше заведение! У нас казино, а не бедлам… Ну ладно, пусть он человек уважаемый, но и нас не под забором делали… А вот угрожать не на-а-адо! Сами бывалые…

Да и сам Олег скоро куда-то исчез, окунувшись в новую жизнь, – доходили слухи, что стал директором адвокатской конторы где-то на юго-западе, в захудалом квартале.

Модное слово «олигарх» тогда еще не было в цене, но именно так именовали Викентия Михалыча Обулычева досужие газетчики. Особенно раструбили, когда он свадьбу своей дочери в Эрмитаже устроил – и не постеснялся присутствия великих шедевров! Вечеринка и правда удалась – на нее из Москвы привезли целый поезд певцов и моделей – обошлось недешево, зато вышло роскошно. Царский дворец приглянулся Тищенко, и он долго бродил по коридорам, разглядывая эти старые стены, слышавшие шаги русских монархов, – и цедил шампанское, и вяло отвечал на комплименты своей очередной спутницы, тонкой блондинки с полными губами, одной из многочисленных помощниц своего скорого на работу шефа.

Евгению уже надоела эта смутная жизнь, когда только и знаешь, что исполняешь очередную блажь руководства, когда ясно видна эта ровная и покатая дорога – всю жизнь провести в холуях, пусть богатую, сытную жизнь, но под призором да под началом… И Государственная дума, чье серое здание он проезжал каждый день по пути на работу, показалась однажды выходом из всех сомнений. Сколько раз уже он убеждался – только власть может что-то решить! А если есть еще и деньги, то нет преград, все становится осязаемым и доступным. Как не поверить в такую сказку! Он будет депутатом, со спецномерами, с привилегиями и весом.

Викентий Павлович поначалу не проникся этой идеей, но Тищенко убеждал – так будет лучше… легче двигать нужные законы, когда внутри свой человек… свой до мозга, до крови, который не предаст. И Тищенко получил вольную – и ушел, как в болото, в политику. А там оказались спруты и акулы куда крупнее, чем в бизнесе. Там хоть какие-то правила были, а здесь – кто сильнее, у кого связи – тот и прав. И разобраться в этих паутинах, выбрать себе дорогу оказалось не так просто. И он примкнул к партии горлопанов и сутяжников, вялых последователей западных просветителей, которые только и умели, что устраивать скандалы в телестудиях, – но они поддерживали Тищенко, не давали бить его, когда какой-нибудь прыткий журналист выяснял, как нудный комар, источники финансирования избирательной кампании. И Евгений Иннокентьевич голосовал вместе со всеми, жал на те кнопки, на которые указывал председатель фракции, говорил в микрофон язвительные реплики, откидываясь на спинку кресла. А зал мерно журчал, обсуждая вполголоса новости о футбольных матчах и курсе доллара, председатель думы, угрюмо кривя рот, говорил о наличии кворума, люди стекались в зал из буфета, застегивая пиджаки на одну пуговицу – больше не давало пузо, сыто осматривались. Долго глядели на табло, на котором уже высветился желтыми буквами обозначенный к голосованию вопрос – а под рукою две кнопки, и какую из них жать – хорошо еще, что ряды обходили координаторы партии и указывали, за что голосовать, а то и растеряться можно было. Чудаковато глядел в зал очередной оратор, высматривая слушателей, но те сонно ежились, почти закрыв глаза, – и была в этом тягучая бессмысленность, опустошающая несправедливость.

И Тищенко, который поначалу рвался в комитеты и комиссии, хотел участвовать, действовать, теперь притих – все стало скучно. Как ни бейся, в этом разлинованном поле за границы не выйдешь, здесь собрались сильные люди, которых все устраивает, они не будут рушить свое царство, не захотят перемен. И он жил с ними, словно войдя в стаю, начиная жить ее законами – все блага – за государственный счет, что ни возьми, все до копейки – выбрали ведь! И скоро он стал себя чувствовать не тем свободным человеком, который вошел в стены думы, а частью этих людей, частицей системы, которая сложилась сама, как складываются бандитские шайки, и каждый имел вес и значение, и каждый надеялся на свою часть добычи – а делили ее щедро. И в какой-то момент он понял, что выше того предела, который установили, ему не забраться. Надо идти на вольные хлеба, в провинцию, где легче и быстрее можно выйти наверх, где можно оборудовать себе космодром и оттуда уже рвануть вверх. И он так захватился этой идеей, что забыл и думать о своей работе, – так, жал на кнопки наугад, прослушав, за что голосуют, а мыслями уже был в будущем, в своих неминуемых победах, в лавровом венке, увенчавшем труды, в триумфальном возвращении в столицу – победителем.

Викентию Павловичу нужны были люди в южных городах, богатых нефтью и дешевым хлебом, – он отпустил и дал денег. Этого хватило на первое время, а потом Тищенко и из своего кармана стал черпать щедро – и швырять в огонь избирательной кампании, когда он разгорелся. Все тут было непонятно, в этом городе, – но он не хотел разбираться. Все казалось до умиления просто. Заявится долгожданный хозяин, щедро сыпанет денег – и все умолкнут, будут просить за него, и избиратель будет писать бюллетени с благодарностью на устах. Что им еще нужно, этим темным людям с беспросветной судьбой и вечно заканчивающейся зарплатой? Он даст все, что нужно. Заезды столичных артистов, фейерверки в день города, торговые центры с роскошными бутиками, отделанные разноцветными плитами тротуары – все будет, если выберут его. И как его не выбрать, если он, такой молодой и талантливый, променял столицу на свой замшелый город, к которому когда-то, в быстротечном детстве, прикипел сердцем? А теперь вернет все, что занял когда-то, – ностальгия не дает спать. И он вернулся с уверенностью – он все исправит, вернет надежду отчаявшимся людям, привыкшим видеть в политике или нахального вора, или бесформенного неумеху, который и своровать-то толком не может.

А этот город был будто ничей, его словно обронил на остановке, как медную монету, торопящийся к трамваю пассажир. И вот эта монетка блестит на солнце, мокнет под дождями, ее пинают ногами нетерпеливые прохожие – и никто не замечает ее, пока не появится хозяин – именно тот, кто подберет ее. А как еще назвать город, где правит мелкая канцелярская ветошь, где разбрелись по окраинам вставшие, переставшие трудиться заводы, распустившие по улицам озлобленных рабочих, где тянется нитка единой дороги, пронизавшая весь город, – и кучкуются вокруг нее дома, где есть деньги, но нет дельных, бесстыжих людей? Беспризорное богатство, выброшенное на вольную улицу, – и он подберет его первым. И он не узнавал город, ему казалось, что он уехал так давно, что забыл и запах родных улиц, и непроходимую темноту ночей, и жгучий огонь родниковой воды, и развесистое горячее солнце – все позабыл в прохладных сумерках столицы. Да и спросили бы его про родину – что бы он ответил? Город, отстроенный на костях, стоящий на братской могиле, – и сколько бездомных призраков веет над дорогами, над садами, в тишине мирных дворов, где громко хлопают подъездные двери. Так и кажется, сойдет с порожков молодой человек в выцветшей пилотке, улыбнется, лихо поправит выбившийся на лоб светлый чуб. И он и вправду сходит – только медленно, дрожа, опираясь на трясущуюся палку – совсем седой, с ясными глазами, в белой шляпе с черной каймой – и глянет на тебя, бойко несущегося мимо, и улыбнется вослед.