Дарья Протопопова - 1982, или Дожить до весны

Пионы нравятся многим. Их любят за их пышные, как юбки у придворных дам, соцветия. Их белые, розовые или бордовые лепестки похожи на смятую чьей-то артистичной рукой папиросную бумагу; их аромат – как пуэрильное подражание солидной розе. Люди покупают пионы в цветочных магазинах, когда они еще не распустились, и ждут, когда их бутоны лопнут и наружу выльется ароматное, пьянящее глаз великолепие.

Для Киры пионы были не просто цветами, а символом начала лета, начала каникул, начала дачного сезона и – начала подготовки к ее дню рождения. Пионы, купленные в магазине, даже если они были свежи, казались Кире омертвелыми и ненастоящими: она любила пионы живые, распускавшиеся на необрезанном кусте крепких зеленых стеблей. Иногда сильный июньский дождь прибивал тяжелые цветы к земле, и распустившиеся комья розовых лепестков опадали, но на следующий день дачный сад обсыхал и на выправившихся стеблях качалось новое племя бутонных шариков. На даче в Ситенке никто, кроме Киры, цветами не интересовался, не наблюдал за жизненным циклом неприхотливо росших пионовых кустов, и поэтому Кире казалось, что они распускались специально для нее, в подарок к ее очередной годовщине. Вообще из-за того, что Кирин день рождения приходился на лето, ей никогда не хотелось никаких особых поздравлений: само лето казалось самым щедрым и радостным подарком, который только можно было себе представить. Поэтому – и еще из-за неискушенности рядовых советских детей в области праздников – Киру нисколько не огорчило, что на ее четвертый день рождения роль именинного десерта на дачном столе выполнил бублик, украшенный четырьмя маленькими свечками. Кира была счастлива: она любила бублики, любила свечки, любила свежесрезанные специально для нее пионы и, наконец, любила быть виновницей торжества. За столом вместе с Кирой сидели улыбающиеся взрослые – дедушка (отец Кириной мамы) Георгий Степанович, Евгения Михайловна и Кирины родители, Анатолий и Любовь. Кира не скучала в этой компании взрослых. Они по очереди задавали ей вопросы, она задавала вопросы им, спела на «бис» свою любимую песню про чибиса, а потом, после долгого чаепития, удалилась в сад, выгуливать свою куклу Варвару. Кирины родители считали, на китайский манер, что Кирин день рождения – это их праздник. Была бы на то воля Кириной матери, она бы вообще отмечала этот день одна на кухне, в тишине, но в июле эту мечту сложно было осуществить: дача была не ее, и уединиться на кухне не получалось. Недостижимое одиночество Кирина мать компенсировала своими коронными воспоминаниями. В памяти семьи она воскрешала тот день, когда ее повезли в Грауэрмана, и как Кирин отец ждал под окнами родильных палат, и как Киру принесли домой (вернее, к бабушке и дедушке со стороны отца, у которых тогда ютились недавние молодожены). Принесли, распеленали и поразились тому, какая Кира была, цитируя ее мать, «синяя». На этой эмоциональной кульминации ностальгического попурри Любовь Георгиевна умолкала.

За неимением телевизора на ситенской даче Кира часами играла на улице, под невысоким подмосковным небом. Пытаясь развлечься, она бродила меж дачных зарослей и в итоге подружилась с самым парадным кустом на участке – кустом жасмина. Именно подружилась, так как цветущий жасмин хотелось обнять, прижаться к его лепесткам носом, поделиться с ним какой-нибудь радостной новостью, как он делился с людьми своим легким парфюмерным ароматом. Жасмин выполнял на ситенском участке роль дворецкого: он защищал высокой зеленой аркой входную калитку и приветствовал всех входящих глухим жужжанием опылявших его пчел. Куст был настолько высок, что даже двухметровый Кирин отец не мог дотянуться до его верхних соцветий. В семейном альбоме сохранилась фотография, на которой Кира тщетно пытается дотронуться до нижнего изгиба арки, а по бокам от жасмина благоухают еще одни представители дачной флоры – кусты декоративного шиповника. Разросшиеся ветки шиповника выполняли роль заботливых горничных, направляя движение гостей глинистым – и в период дождей чрезвычайно скользким – тропинным путем к деревянной лестнице на террасу.

Летняя резиденция Кириного детства запомнилась бы ей гораздо менее волшебной, если бы она не утопала в многолетней поросли неприхотливых цветущих кустарников. После смерти Евгении Михайловны ситенский дом перейдет к внезапно объявившимся кровным родственникам покойной, а Кирины родители решат строить дом вблизи поселка Вербилки: там в начале 1990-х годов расчистят огромную территорию под новые садоводческие, или, как их тогда начнут называть, «коттеджные» участки. Дом получится намного выше, просторнее и прочнее обычного советского «бунгало» Евгении Михайловны: вместо одного этажа там будет два и просторный чердак; вместо почерневшего хрупкого шифера на его крышу уложат красивую черепицу; стены собьют из цельного бруса. Но на новых участках не будет никакой растительности, за исключением редких колючих клубков дикой малины, чудом уцелевших после расчистки территории; между домами еще не водрузят заборов, и вся местность, несмотря на то, что она считалась эмбрионом нового населенного пункта с большими планами на будущее, произведет на Киру впечатление выжженной деревни, которую покинули еле спасшиеся от огня погорельцы. Кира возненавидела новый семейный «коттедж»: по классической для тех лет схеме для него все время требовались какие-то новые материалы, строительство затягивалось, денег у ее родителей не хватало, и одну зиму дом простоял без окон, дверей и полов, как полуобглоданная туша гигантского животного. В сравнении с ним окруженная жасмином, пионами, кустами дикой черноплодки и посаженной в три ряда вдоль забора садовой малины дача Евгении Михайловны выглядела уютной хижиной среди райских кущ. Особо благословенным местом в этом Эдеме Кира считала треугольник, который образовывали шелестевшие посреди ситенского участка березы. Одна из берез росла настолько близко к дому, что до нее можно было дотянуться с крыльца рукой, но Евгению Михайловну не пугало такое опасное во время гроз соседство. Она поставила под березами чугунную скамейку с изогнутой спинкой, купила Кире такой же, как у себя, кружевной зонтик от солнца и в жаркие дни устраивала со своей приемной правнучкой томные посиделки под плавно качавшимися прядями березовых веток.

Евгения Михайловна была для Киры самым загадочным членом ее семьи, не в последнюю очередь из-за ожесточенных споров о ее характере, которые Кирины родители затевали перед каждой поездкой на дачу. Любовь Георгиевна шептала, что Евгения Михайловна «страшная женщина», околдовавшая прадеда Киры на одном из советских курортов еще до кончины его первой жены. Первая жена прадеда Киры практически заменила Анатолию Борисовичу мать: пока его настоящая мать, бабушка Киры, переезжала с место на место, следуя за своим мужем-военным, он оставался в Москве вместе с не чаявшей в нем души бабушкой. Вполне естественно, что разговоры о якобы имевшейся у его деда вальяжной любовнице выводили Анатолия Борисовича из себя, и он мстил жене, обвиняя ее в пошлой женской зависти. Отойдя от уже раскрасневшейся Любови Георгиевны на безопасное расстояние, он небрежно бросал: