Дарья Протопопова - 1982, или Дожить до весны

– Тебе просто покоя не дает, что она, вместо того чтобы стирать и готовить, питается хлебом и вареньем и делает ежедневные маски для лица. Что бы там ни говорили о ней, но кожа у Михайловны действительно гладкая, как у младенца.

Обычно в результате таких разговоров отъезд на дачу откладывался до извинений со стороны Анатолия Борисовича.

Евгения Михайловна действительно любила есть хлеб с домашним вареньем. Но и поглощение этого, казалось бы, незамысловатого блюда она умела превратить в неторопливое таинство. Она обрезала с хлеба не нравившиеся ей по какой-то причине корки, резала оставшийся мякиш на маленькие кусочки, которые она называла «зайчиками», намазывала каждый из них вареньем и наконец отправляла «зайчиков» в рот – безукоризненно напомаженный, несмотря на свои восемьдесят лет и вообще принятое на дачах косметическое negligee.

Евгения Михайловна не выходила на улицу в солнечные дни без своего ажурного, с резной деревянной ручкой зонтика от солнца. По белому куполу зонтика были вышиты кремовой гладью цветы и листья. Как женщина, питавшаяся почти исключительно вареньем и хлебом и никогда никуда не торопившаяся, Евгения Михайловна обладала объемной, словной взбитой, как пуховая перина, фигурой, к которой очень шла ее белая, аккуратно подстриженная и уложенная шелковистыми волнами шевелюра. Евгения Михайловна не любила искажать плавные линии своего тела юбками или платьями, которые ей были бы просто не к лицу, поэтому она всегда носила брючные костюмы свободного покроя из мягких материалов, отдавая предпочтение кремовым и бледно-розовым расцветкам. Примерно каждый второй день дачного сезона после завтрака Евгения Михайловна умывалась, переодевалась из теплого байкового халата, надетого поверх шелковой пижамы, в брючный костюм, пудрилась, душилась туалетной водой «Ландыш серебристый», брала зонтик и отправлялась гулять по линиям садоводческого товарищества, изредка останавливаясь поболтать с избранными друзьями. Пару раз она брала Киру с собой: они молча шли, каждая под своим белым зонтиком, а когда останавливались поговорить с кем-нибудь из соседей, Евгения Михайловна гладила Киру по голове, доставала из кармана леденец и, протягивая его Кире со словами «Иди, поиграй где-нибудь», отправляла девочку в сторону соседского огорода. В отличие от Любови Георгиевны, которая вечно боялась, что Кира потеряется, запачкается или что-нибудь сломает, Евгения Михайловна не волновалась ни о чем, тем более о Кирином будущем. Втайне от матери Кира мысленно пожимала руку своему прадеду и считала Евгению Михайловну «шикарной женщиной».

В характере Евгении Михайловны было много недостатков: вернее, недостатками их считали окружающие; сама же Евгения Михайловна считала себя обладательницей многих выгодных по жизни качеств. Но все ее – назовем их условно – изюминки характера искупались в глазах Киры наличием у Евгении Михайловны собаки – белой, как вы уже могли догадаться по ее имени, вынесенному в название этой главы. Сама Белка не считала Евгению Михайловну своей хозяйкой: во всяком случае, она никогда не ласкалась к ней, несмотря на то, что жила именно у нее на квартире в холодные осенние, зимние и весенние месяцы. Больше всего ласкалась Белка к Кириному отцу, хотя и видела его только летом и только по выходным; она помнила, что именно ему была обязана своим спасением от бродяжьей жизни. Здесь будет уместно заметить, что Белка в роли бездомной собаки с трудом представлялась тем людям, кто знал ее уже как питомицу Евгении Михайловны. Вспушенный шпиц с белоснежной шерстью, блестящими черными глазками и всегда безупречно чистой мордочкой, украшенной очаровательным носиком, Белка выполняла функцию идеального аксессуара. Собственно, благодаря этому Евгения Михайловна, скорее всего, и согласилась взять собаку к себе, после того, как Анатолий Борисович подобрал потерявшуюся, бездомную Белку на железнодорожной станции и привел ее на ситенскую дачу.

Вернее, Белка сама увязалась за Кириным отцом, собачьим чутьем угадав в его худой и сутуловатой наружности признаки беззащитности и доброты. Она шла за Анатолием Борисовичем от станции до самого ситенского дома, зная, что после столь долгой дороги бородатый интеллигент уже не бросит ее, а по меньшей мере приютит и накормит. На свое счастье Белка была в высшей мере воспитанной собакой: она была чистоплотна, не норовила сбежать с дачного участка или сорваться с поводка. Она теряла внутреннее равновесие только во время грозы – при первых раскатах грома прибегала в дом и забивалась под кровать Евгении Михайловны, где оставалась до полного восстановления небесной тишины. Наверное, именно из-за какого-то внезапного шума она и отстала от своего прежнего хозяина и потерялась на станции: невозможно было представить себе, чтобы кто-то сознательно оставил обаятельную Белку на произвол судьбы.

Знакомство с Белкой было одним из наисчастливейших обстоятельств Кириного детства. Повзрослев, Кира будет с удивлением вспоминать, что ей почему-то совсем не грустилось по Белке, когда та зимовала у Евгении Михайловны. Ей покажется невероятным, что ребенком после трех месяцев дружбы с белой собачкой она могла спокойно с ней расстаться до следующего лета. Однако в детстве люди смотрят на вещи (в данном случае на животных) более рационально. Маленькая Кира понимала, что ее мать никогда не позволит Белке погостить у себя на квартире и тем более не поедет проведывать Евгению Михайловну на далекую станцию метро «Свиблово». О приобретении собаки Кире в личное пользование не могло быть и речи. Кире ничего не оставалось делать, как забыть о своей пушистой подруге – вырезать ее из своего податливого детского сердца, чтобы не мучить себя попусту в и без того тоскливые школьные дни. Зато летом мало кто требовался Кире для полного счастья, кроме Белки – или «папиной находки», как она называла шпица в пику Евгении Михайловне, любившей иной раз «пошутить», что Белка Кире не принадлежит.

Справедливость требует, чтобы Белке, как самому светлому (и в прямом, и в переносном смысле) воспоминанию Кириного детства, было посвящено как минимум две главы. Дорогие читатели, вашему вниманию предлагается полотно «Купание белой собаки». Белка, хотя и была чистоплотна, достигала похвального уровня чистоты воздержанием от прогулок в слякотные дни, нежели частыми водными процедурами. Почти так же сильно, как она боялась гроз, Белка боялась воды, растопыривая лапы каждый раз, когда ее пытались поставить в таз и облить из кувшина. Вы спрашиваете, зачем Белку надо было ставить в таз и поливать теплой водой, вместо того, чтобы оставить ее на земле и поливать из шланга, как это обычно делают с собаками на дачах? Ответ прост: по всем прямым и косвенным доказательствам она заменила Евгении Михайловне ребенка, а ребенок Евгении Михайловны, разумеется, не мог быть обливаем из шланга на улице. Водобоязнь животного и материнская привязанность к Белке, развившаяся у Евгении Михайловны, означали, что купание Белки проводилось нечасто и всегда было событием всесемейного масштаба. С утра нагревалась вода в топившейся дровами колонке в сарае и объявлялся общий банный день («Не топить же колонку по десять раз», – непременно замечала Евгения Михайловна). Кира, Любовь Георгиевна и (если он оказывался в тот день на даче) Анатолий Борисович стояли наготове со старыми простынями, в которые предполагалось завернуть выкупанного зверя, в то время как Евгения Михайловна заканчивала последние приготовления у радостно гудевшей колонки. Белка, уже разнюхавшая человеческие планы, была бы рада спрятаться где-нибудь в саду, но ее заранее запирали в комнате Евгении Михайловны, чтобы в последнюю минуту вынести оттуда в сарай.