Константин Наумов - Очень синий, очень шумный

Я был у нее дома – однажды. Прилетел специально, прикрывшись каким-то смешным поводом: я работал как раз для ЮНИСЕФ. Мог бы и не ехать в этот самый Ташкент, а поехал: боялся увидеть Кристину, а должен был.

Она жила в тихом старом доме. Брошенный, он стоял на участке, которым владела та самая узбекская мафия. Мафия крутила кому-то руки (и в прямом и в переносном смысле), чтобы через эту часть старого города прошло шоссе: они уже скупили всю землю. Это был прекрасный дом для большой узбекской семьи – в глубине тенистого персикового сада. В девяностые семья уехала в Россию, в какую-то смешную деревню под Владивосток, и персики вырубили на дрова соседи: в городе той зимой не было света. Старый саманный дом в середине выжженного солнцем пустыря: текущая крыша, он был уже наполовину нежилым. Внутри сыро, окна заросли паутиной. Какие-то одеяла на полу, бесконечные плюшевые медведи, одежда. Остро пахло немытыми детьми. Самой живой была кухня: из продуктов я увидел только овсянку – не красивые пачки из супермаркета, а огромный, наполовину пустой пластиковый пакет, купленный на базаре.

Все молчали, я переждал спазм в горле и продолжил.

Она была одета в чистое. Она улыбалась, знаете, точно так же. Только все зубы были уже больные, в темных кариозных пятнах, и пахло изо рта. Она рассказывала мне свои новости. Про замечательный дизайнерский проект экодеревни в Эквадоре и про то, как их туда позвали, но вот беда – у Младшей нет паспорта, но, конечно, паспорт будет завтра, она уже договорилась, просто замечательный будет паспорт. Еще про новую методику естественного обучения в одном английском колледже, и Близнецы Старшие обязательно туда поедут, она уже почти договорилась, только нужно деньги перевести: у них есть группа школьного возраста. А английский они выучат: есть такая программа, такие кубики специальные. Она все еще горела, светилась изнутри, но весь талант, все ее силы уходили на то, чтобы видеть тот мир, в котором Близнецы Старшие завтра уезжают в Англию, а она с Младшей летит в Эквадор. Мир, в котором она принимает старого друга в большом уютном доме, к которому ведет, петляя сквозь персиковый сад, дорожка, а вдоль дорожки журчит арык: чтобы гостям было нежарко идти до увитой виноградом веранды. На какое-то мгновение ей удалось открыть этот мир и для меня. Я увидел все это: здоровых детей, учащих английский по волшебным кубикам, паспорта с вычурными голограммами Эквадорских виз на столе. И это был прекрасный, самый счастливый мир из всех, что я видел – подарок Кристины старому другу.

От них я поехал прямо в офис ЮНИСЕФ. Эксперту моего ранга даже не нужно детально формулировать желания: мой местный ассистент, удивительно красивая девушка Зарема, устроила все без меня: ЮНИСЕФ, огромная неуклюжая машина для защиты детей всего мира иногда бывает эффективной. Уже на следующий день у Кристины забрали детей. Саму ее отвезли в сумасшедший дом, но, конечно, там она не осталась.

Журчала вода. На меня никто не смотрел, кроме Лешки. Было видно, что ему очень хочется меня ударить; мне немедленно захотелось вмазать ему в ответ.

– Ты понимаешь, что это просто преступление?! (Это я уже орал на Лешку лично.) Растратить свой талант, столько сил, столько способностей – на саму себя? На то, чтобы год за годом строить стену, питать этот фантомный мир? И потом – а дети? Близнецы Старшие и Младшая? Детдом в Душанбе – это как, по-вашему? Даже если моя милая Зарема из ЮНИСЕФ обещала заезжать как минимум раз в месяц? Им было по тринадцать лет – Близнецам Старшим, они ни разу не были в школе?! Ни разу не были у настоящего детского врача?

Слова кончились – пора было бить Лешке морду, потому что он ничего не понимал и продолжал смотреть на меня с нескрываемой ненавистью. Всегда тихий, обожающий меня с первого курса, безотказный друг Лешка. Но меня скрутило от злости, парализовало буквально, я никак не мог встать, чтобы дать ему в морду, а в морду дать нужно было непременно.

Человек сидит в ультрасовременной коляске, из тех, где есть баллон с кислородом, управление мимическими мышцами, GPS и прочее. Ему не так много лет, просто выглядит стариком, как многие тяжелые инвалиды. В теле человека так много имплантов, датчиков и трубок, что даже вынуть его из кресла – задача для бригады врачей. Человек не то, чтобы приехал издалека – умная коляска просто пересекла улицу, прочерченную тенями низкого осеннего солнца, от дорогого дома престарелых до сухого фонтана, дно которого покрыто листвой: ветер принес ее из близкого сквера. Из уголка рта колясочника тянется вечная нитка слюны (которую коляска ловко и почти бесшумно ловит и втягивает прозрачной трубочкой), он смотрит на листья в сухом бассейне, но видит только давний спор с друзьями. Они и правда иногда прилетают в этот пыльный азиатский город – проведать человека; он их не замечает. Его сломанный разум остался навсегда в одном-единственном мгновении весеннего утра – все эти годы он встает, чтобы ударить друга в лицо.

Через улицу от человека, там, откуда тянутся тени, немолодая, нелепо одетая, очень полная бездомная женщина бредет по дорожке сквера. Она движется странно и, кажется, беспорядочно. Следит за кем-то расфокусированным взглядом. Но если представить рядом три фигурки детей, все время пытающихся разбежаться, все встает на свои места.

Маркус стоял у окна уткнувшись лбом в стекло, глядя на праздничную суету внизу, когда понял, что хочет убить свою жену. От отчаяния, от усталости, от ее молчания, глупого беспомощного молчания, как будто на самом деле ничего больше сделать нельзя. Криво улыбаясь (у него вдруг онемела щека), он вышел в крошечный коридор и оделся. На зеркале висел список покупок: в номере – крошечная кухня, но до такой степени экономить смысла, конечно, нет. Дура. Сунул бумажку в карман. Могли бы пойти куда-то. Дура. Уже закипая, Маркус хлопнул дверью. Он был уверен, что жена не заметила его ухода – одетая, одна в огромной кровати, под пуховым легким одеялом – опухшим заплаканным лицом к блестящей стене.

Холл был пустой, пластмассовый и гулкий, с вечной синтетической елкой посередине – такой же, как в Токио, Сингапуре или Москве: от старого здания остался только фасад: снаружи пять этажей, внутри семь. Маркус вдруг вспомнил, как, пока ждали в комиссии, какой-то чиновник, пытаясь отвлечь их, рассказывал, что статистически новая волна строительства разрушила больше зданий, чем все бомбежки Великой войны. Умная дверь почуяла карточку в кармане – чавкнула, выпуская постояльца на Гроте-Маркт.