Александр Есаулов - БДЫЩ!

Рука у Толика была крепкая, широкая и теплая. Он проводил меня до машины, выгуливая дочку, которая напоследок, измазав меня едой, долго тискала мои небритые щеки. Толик заставил меня пообещать ей, что я еще приеду. И я пообещал, глядя в настойчивые серые глаза его дочери.

«Саша, ты гандон, а не характер сложный»

Измятая простыня стала моим флагом. Никогда не заправляемая кровать, развороченная и брошенная – вот символ моего одиночества. С кем бы я в ней ни спал, я все равно остаюсь в ней один. Ода одиночеству не в моих рассказах, не в душевной неустроенности она именно здесь. В смятых простынях моей спальни. Частенько и подолгу ворочаюсь в постели, размазывая свою усталость по кровати, пытаясь приманить сон, и, когда он не приходит, когда дневное напряжение не дает мне уснуть, тогда я выхожу на балкон, прижимаюсь лбом к холодному стеклу и смотрю на улицу. Редкие проносящиеся машины подсвечивают Смоленское кладбище прямо напротив моего балкона, я высматриваю в полубреду фигуры призраков между крестами, вспоминая мутантов из фильма «Пикник на обочине». Так много слилось в голове к тридцати трем годам в моей жизни. Одиночество, сыновья, мимолетные влюбленности в женщин и нежелание с ними жить, секс, работа, долги и проблемы формируют великолепный коктейль моей жизни. Работа отнимает большую часть моей жизни, и к возрасту Христа начинаешь ценить те редкие моменты, когда работы нет. Когда сверло беспокойства и невроза не проделывает дырку в моем виске, и я отвлекаюсь настолько сильно, что забываю о нем. Я так долго пытался написать это эссе, что каждый раз садясь за него, я обескураженно смотрел на этот текст, совершенно забыв, о чем хотел написать. Все сливается для меня в одну гигантскую мысль, которая почему-то напоминает мне витраж в храме, через который бьет свет. И ты уже не видишь ни самой картины, ни солнца, а только разноцветный поток, бьющий в глаза. Знаете, мне, как человеку непримиримому, ощущение покоя дается очень тяжело. И поэтому у меня есть закоулок памяти, в котором я храню свои самые уютные воспоминания. И когда мне плохо, когда я не могу уснуть, когда мир стеной встает против меня, я окунаюсь в это прохладное для меня озеро и выуживаю лучшие из них. Я оборачиваюсь в темноту комнаты и вижу призраков. Они окружают меня каждую ночь и нашептывают, кем мне быть.

«У меня есть мечта…» – прочел я в тысячный раз. В стотысячный раз я перечитал речь Лютера Кинга. В миллионный раз я перечитал эту фразу – «У меня есть мечта». А у меня она есть, подумал я, и закрыл браузер. Свет ноутбука отражался в темноте в окне, а я старался максимально оттянуть момент наступления сна, я не хотел, чтобы наступило завтра, я боялся. Каждый мой день стал близнецом вчерашнего, каждый мой день стал единоутробным братом завтрашнего. Я включился в бесконечную гонку за яркой жизнью – а казалось, что она все блекла, стираясь. Казалось, что уже нет той границы на рассвете между ночью и днем, а все превращается в бесконечные предрассветные сумерки без надежды. «У меня есть мечта» – нашептывал я себе, спускаясь на лифте в паркинг, чтобы добраться на своей машине до аэропорта, садясь в самолет, в полудреме посадки во Внуково.

Первой, кого я увидел, сойдя с аэроэкспресса на Киевском вокзале, была именно она. Я не хочу называть ее имя, хотя бы потому, что это воспоминание несомненно причиняет мне боль. Поэтому это будет просто она. Я был влюблен в нее до безобразия. Я чувствовал к ней физическую зависимость. Если я не думал о ней, значит, я спал, зная, что она спит рядом. Если я был один, то я не мог концентрироваться на окружающем меня мире и хотел к ней. Нас все время разделяло огромное расстояние, и меня это просто бесило. Поэтому сейчас, увидев ее зеленоватые глаза под челкой темных волос, я, расталкивая прохожих, метнулся к этим глазам, радостно вспыхнувшим, когда она меня узнала. Главным ее качеством, тем которое сводило меня с ума, была ее невероятная женственность, которая проявлялась в гибкости, страсти, в мягкой кошачьей походке и этих самых глазах школьницы-отличницы с плескающимися в ее омуте чертями. Она льнула ко мне, и сразу же я казался себе мужественным героем. Она целовала меня, и щенячий восторг ребенка вспыхивал во мне.

Я вспоминаю, как она впивалась в меня, сидя сверху, а я гладил ее мягкое, удивительно упругое молодое тело. Я вспоминаю, как ей хотелось еще и еще, снова и снова. Как она, едва войдя в снятые номера отелей, квартиры и дома, начинала раздевать меня, что-то нашептывая сбившимся от страсти дыханием. И я не мог оторваться от нее. Первая в моей жизни женщина, от которой я не мог отойти, когда был с ней, которую я хотел чувствовать каждую секунду. Не знаю, почему так было… потому что мы подолгу не виделись, потому что мы с ней никогда не жили вместе, потому что я влюбился в нее? Не знаю. Я читал ей полусонной «Вспоминая моих несчастных шлюшек» Маркеса, и она улыбалась, показывая свои белые зубки, лежа у меня на груди. Мы виделись пару раз в месяц по три-четыре дня, и я жил этими днями. Я ревновал ее ко всем, не знакомя ее ни с кем, а она не показывала меня своей семье и друзьям. Она смеялась, связывала меня в постели и приводила своих подруг, зная, что я принадлежу только ей. Я сходил с ума, прижимая к себе ее раскаленное возбуждением тело. Я жил этими ночами и ожиданием их. Я не мог смотреть с ней кино, потому что мы все время касались друг друга. Мы почти не говорили о том, что нас ждет. Завтра, послезавтра, когда-нибудь. А потом вдруг выяснилось, что говорили… Ведь это не эссе о счастливой любви. Вообще, честно говоря, до сегодняшнего дня я никогда не писал о ней вот так. Посыпая солью рану. Ведь лишь те из женщин имеют смысл, которые оставляют на сердце рану. Те, которых вспоминаешь каждый день. Те, с кем ты каждый день сравниваешь своих мимолетных любовниц и женщин, которые идут с тобой по одному пути. Эта рана заживает, но она всегда живая. Вот и сейчас, вспоминая, я тыкаю в нее своими грязными пальцами, ковыряясь в подсознании и воспоминаниях.

Она была младше меня на пять лет, но была женщиной до мозга костей. Она чувствовала, когда я злился, когда я впадал в депрессии, когда мне нужно было быть одному, и молчала. Ничего из этого я не ценил – все это казалось мне совершенно нормальным, а потом оказалось, что это не так. Спустя годы я понимал, что таких как она я пока не встречал. Что женщины, окружающие меня, всегда ждали, что я изменюсь, а я, отрешенно наблюдая за ними, понимал – нет.

Расстояния не отдаляли нас, но в какой-то момент я вдруг почувствовал, что уже не испытываю того восторга от нее. Я с самовлюбленной радостью вдруг подумал, что она перестала быть моими наркотиками. Что я могу уже не писать ей. Что я могу уже не ждать вечером ее фотографий из душа с игриво играющими ножками. Что я могу не отвечать ей сразу «я скучаю», а могу совсем не отвечать. Мои демоны – хотя скорее собственная гордость и глупость – вдруг смогли убедить меня в том, что я этакая смесь одинокого рейнджера и медведя-шатуна. За тысячи километров от меня она чувствовала: что-то пошло не так. Она аккуратно старалась понять, что произошло, но не могла этого сделать. А потом… «Саша, я выхожу замуж». А я презрительно усмехнулся, написав ей что-то вроде: «Рад за тебя. Удачи».