Борис Дрозд - Любовные проказы и шалости

Наступило молчание. Супруги пили кофе.

– Что ты ничего не расскажешь мне про бильярд? Как вчера ты поиграл в него с друзьями? – беспечным тоном поинтересовалась благоверная.

– Нету у меня никаких друзей! – вдруг рявкнул Жмакин и стукнул кулаком по столу.

– Ты чего это, Андрюш? Что это с тобой?

– Пошли все эти друзья к чертовой матери! Нету у меня больше друзей, и не напоминай мне о них! Были – и вышли все!

И Жмакин, поднявшись, вышел из кухни, сильно хлопнув дверью, вымещая на двери свою досаду и горькие, мрачные мысли. В зале он завалился на диван, заложил руки за голову и стал думать свою горькую, мрачную думу.

В зал заглянула жена, спросила тихим голоском:

– В заопарк с дочерью пойдешь?

– Не знаю, может, пойду, а может, и не пойду, – сердито отозвался Жмакин. – Со школы придет – видно будет…

Маринка, улыбаясь и внутренне ликуя, торжествуя свою победу, напевая веселый мотивчик, мыла чашки в раковине…

Прошло три месяца. Жмакин уже не шлялся по борделям и не пропивал премии с гулящими девками. И, вдобавок ко всему, отрезал от себя прежних дружков – Васькина и Авдеева. Точно их и не было в его жизни. Каждую пятницу он брал бутылку водки себе и бутылку шампанского Маринке, и они отмечали «святой мужской день» вдвоем, сидя на кухне или в зале за ужином.

Надолго ли перестал – кто его знает!

Бобков Аркадий Михайлович, среди своих заводчан просто Аркашка, женский баловень, работавший электриком в женском коллективе электроцеха, черноволосый, кудрявый, смазливый малый тридцати шести лет, отправился к себе на металлургический комбинат в ночную смену. Но в ночную смену – это для жены, а на деле он взял отгул и явился ко двору, где жила его постоянная любовница, крановщица прокатного цеха Нинка Прокудина, о свидании с которой он предварительно договорился. Было уже одиннадцать часов вечера, немногим позже того времени, когда он обычно являлся к своей любовнице, если ее муж Григорий, кузнец того же, металлургического комбината, отбывал на работу в ночную смену.

Пройдясь под окнами своей любовницы, жившей на шестом этаже, Бобков посмотрел на три ее окна, выходившие во двор, – свет во всех трех окнах ее квартиры горел. По их условленному сигналу это значило, что муж уже уехал на смену. Бобков еще с пять минут походил по двору, потом посидел на лавочке для верности, положив на колени полиэтиленовый пакет с шампанским и конфетами и ожидая когда отвалят от входной двери в нинкин подъезд две заболтавшиеся бабы.

Но вот бабы разошлись, – одна из них вошла в этот подъезд, а другая потащилась в соседний. Выждав еще некоторое время Бобков подошел к входной двери в подъезд и набрал на табло домофона код нинкиной квартиры. Услышав низкий грубоватый голос своей любовницы: «Кто там?» – Бобков по условленному знаку спросил:

– Извините, это дом двадцать шесть корпус два?

На это ответа не последовало, – Нинка просто нажала кнопку домофона, открыла подъездный замок и впустила любовника в подъезд – как это обычно бывало.

Он поднялся на шестой этаж, – лифтом в целях конспирации Бобков не пользовался, – постоял и только после этого постучал условленным стуком – два обычных стука, а последний – двойной, дробный, – электрический звонок в квартире кузнеца не работал.

Дверь тотчас же отворилась, и любовница впустила своего дружка.

– Ты чего так поздно, Аркаш? Он уже давно ушел…

– Пешком к тебе топал, аж задубел весь, автобусов почти час не было…

– Ну, проходи в комнату, я сейчас…

Бобков проследовал в комнату, сел в кресло и сразу же стал открывать шампанское, а его любовница – грудастая, пышнотелая бабенка – прошла в кухню собирать чего-нибудь на стол.

Однако, не прошло и четверти часа, только они устроились каждый в своем кресле у журнального столика, напротив телевизора, не успели даже шампанское по бокалам разлить, как вдруг в дверь застучали. Бобков вопросительно вскинул брови и посмотрел на побледневшую Нинку, у которой округлились глаза.

– Это муж, – со страхом и изумлением прошептала она. – Это он вернулся… С какой бы это стати?

– Откуда ты знаешь?

– Только он так ладошкой в дверь стучит, больше некому… Давай скорее на балкон!

Бобков быстро вскочил с кресла, шагнул к балконной двери, отодвинул портьеру, открыл балконную дверь и вышел на балкон. Нинка сунула открытую бутылку за кресло, мигом убрала в сервант бокалы, смела в руку со стола блестящую обертку от бутылки вместе с пробкой, сунула все это в карман халата, а затем тихонько, на цыпочках, стараясь не скрипнуть половицами, потащила тарелки с закусками обратно в кухню.

В дверь застучали еще нетерпеливее.

Сунув тарелки в холодильник, она также на цыпочках перебралась из кухни в зал, а затем – на балкон, где ожидал ее ошарашенный от такого неожиданного поворота событий любовник.

– Что будем делать? – спросил он.

С мучительным выражением лица, ломая руки, Нинка прошептала:

– Аркашенька, миленький, больше делать нечего, спустись, ради бога, по балкону на нижний этаж, иначе он нас обоих убьет! Он же ревнивый – ужас!

– Да ты что, шутишь? – в изумлении прошептал любовник.

Он глянул вниз и обомлел – если сорвешься, убьешься ведь точно, бесповоротно. И хотя балкон нижнего этажа был рядом и, вытянувшись, можно было, держась руками за балконные прутья, достать ногами до перил нижнего балкона, но он не акробат и не каскадер, чтобы совершать такие трюки.

– А что делать, Аркашенька? Умоляю тебя, миленький, спустись, он же нас просто задушит!

– Не, ну ты даешь! Подстрахуй меня хоть веревкой…

– Да ты что? Какая сейчас веревка! Пока я ее распутаю и сниму, он дверь вышибет…

В железную дверь уже застучали не ладошкой, а кулачищем, и грохот стоял на весь подъезд, а потом несколько раз в дверь пнули ногой, и Бобкову даже послышался из-за дверей басовитый голос кузнеца, исходившего матерными ругательствами.

Бобков понял, что наступила критическая минута не только в его любовных похождениях, но и во всей жизни – теперь либо он убьется сам, либо его убьет кузнец, Нинкин муж – эта здоровенная детина просто сожмет его в своих объятьях и спокойно задушит, так что он даже не пикнет.

– Аркашенька, ну что ты медлишь? Давай быстрей!

– А там ниже кто живет?

– Я даже не знаю! Мы же здесь всего второй год живем, я даже в лицо мало кого знаю…

– На смерть ведь обрекаюсь, Нинк? – тихо прошептал любовник, глядя вниз через перила. И тут спохватился: – А туфли? Где мои туфли и куртка?

– Лезь давай, сейчас туфли сброшу, а куртку потом заберешь, я ее сейчас спрячу…

– Господи, спаси и сохрани раба божьего Аркадия Бобкова… – крестясь, шептал Бобков.