Елена Лаврова - Марина Цветаева: человек, поэт, мыслитель

Но то, что было возможным в Древней Греции, невозможно в современной культуре, считала Цветаева. Эта невозможность осуществления любви, этот запрет, который она сама наложила, приносил ей страдание. «Когда я вижу, как печалится ива, я понимаю Сафо», пишет Цветаева в «Письме к амазонке». Ива – любимое дерево Цветаевой – тело и душа женщин. «Седые волосы, размётанные по лицу, чтобы ничего более не видеть. Седые волосы, метущие лицо земли» В конце письма приписка: «переписала и перечитала в ноябре 1934 года ещё чуть более поседевшая М Ц.» Ясно, что самоё себя ассоциирует Цветаева и с ивой, и с старшей, и с Сафо.

Из «Письма к амазонке» видно, что любовь женщины к женщине Цветаева считает высочайшей духовной ценностью, могущей приносить духовные плоды. Платон, сам восходивший от восхищения юношеской красотой к восхищению красотой философии, понял бы Цветаеву. Она точно также восходила от восхищения человеком к восхищению красотой поэзии, которая одна только и сияла для неё на вершинах Духа.

Заключая эту тему, можно сказать, что сильная чувственность не есть исключительно «привилегия» гениев. Обыкновенные люди тоже нередко обладают повышенной нервной возбудимостью, но – увы! – это не делает их гениями. Весь вопрос в том, – на что расходуется сильная чувственность. Обычный человек растрачивает себя, если его дух слаб, и он не может управлять низшими инстинктами, на многочисленные любовные интрижки, ради услад. Ярким примером тому в литературе может послужить образ Дон Жуана. Для гения конечной целью сексуального возбуждения должна быть не услада сама по себе, но духовный плод. Без духовных плодов гения нет. Что до услады ради услады, которой может увлечься и гений, то Цветаева довольно жестко сказала: «Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни». 48

В сущности не-гений свою сильную чувственность должен был бы расходовать по той же модели, что и гений: любовные переживания – чувственное наслаждение – ребёнок. Но у обыкновенного человека конечная цель – ребёнок – чаше всего выпадает, как у гения может выпасть звено – чувственное наслаждение. Обыкновенный человек конечной целью легко жертвует из эгоистических соображений.

Гений никогда не может пожертвовать конечной целью – духовного творения. В. Соловьёв выразил эту мысль так: «Природа суть танцовщица, дух – зритель. Она себя показала, он её видел, и они могут расстаться». 49

Дух Цветаевой быстро расстался с природой. Тело с его плотскими желаниями стало для Цветаевой чем-то третьестепенным. Она рано перестала с ним считаться, и это было одной из величайших её побед – победы Духа над материей. Впрочем, тело Цветаева иногда и допускала и даже его любила: «Тело! Вот где я его люблю: в деревьях». 50

Бунт Цветаевой против желания любви – лежать (дружба – стоит) есть бунт гения, не желающего быть рабом низших страстей. Гений лежащий, но не действующий, – абсурд. Сильная чувственность, преодоление чувственности как стихии, Божий дар, вдохновение, овладение ремеслом, трудолюбие, действие, восхождение от низшего – к высшему – вот гений! Всем этим требованиям Цветаева отвечала во всей их полноте. Убеждение Цветаевой, что её любил бы Платон, имеет под собою прочнейший фундамент. За этим высказыванием Цветаевой кроется не только та мысль, что Цветаева была последовательницей греческого философа, но и то, что не в одних только юношах Платон мог находить источник чистого вдохновения. Вспомним Сафо. Платона с нею разделяли два века. Платон, восхищенный её поэзией, пишет:

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду:

Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?

Такое высочайшее признание женского гения от Платона многого стоит. И разве не считала себя Цветаева достойной наследницей великой Сафо?!

ЛИТЕРАТУРА

Соловьёв В. Судьба Пушкина//В. Соловьёв. Философия искусства и литературная критика. – М.: Искусство, 1991. С. 276.

Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. Петербург, «Петроград». 1923. С. 19.

Соловьёв. Там же. С. 276.

Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах. – М.: Эллис Лак, 1999. С. 306—309.

Цветаева М. Сводные тетради. – М.: Эллис Лак, 1997. C. 516—517.

Цветаева М. Об искусстве. – М.: Искусство, 1991. С. 74.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 6. – М.: Эллис Лак, 1998. С. 621.

Там же. С. 593.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 139.

Там же. С. 36.

Там же. С. 63.

Там же. С. 132.

Лихт Г. Сексуальная жизнь в Древней Греции. – М.: КРОН-ПРЕСС, 1995. С. 295—296.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 29.

Цветаева. Т. 6. С. 614.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 78.

Лихт. Там же. С. 221.

Цветаева. Т. 6. С. 588.

Там же. С. 729.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 66.

Там же. С. 134.

Там же. С. 36.

Там же. С. 496.

Цветаева М. Письма к амазонке//Звезда. №2. 1990. С. 186.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. М.: Эллис Лак, 1995. С. 315.

Цветаева. Т. 6. С. 304.

Цветаева. Письмо к амазонке. С. 18.

Цветаева. Т. 7. С. 510.

Цветаева. Т. 6. С. 670

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С.495.

Там же. С. 458.

Там же. С. 272.

Там же. С.543.

Цветаева. Т. 6. С.454.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 133—134.

Цветаева. Т. 6. С. 530.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 484.

Там же. С. 251.

Там же. С. 239.

Там же. С. 123.

Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. – М.: Культура и традиции, 1992. С. 155.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 270.

Там же. С. 35.

Там же. С. 277.

Цветаева. Сочинения в семи томах. Т. 4. М.: Эллис Лак, 1994. С. 312—313.

Цветаева. Письмо к амазонке. С. 183.

Там же. С. 184.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 86—87.

Соловьёв. Сочинения в 2-х томах. Т.1. – М.: «Мысль», 1990. С. 137.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 236.

Миф о поэте начал твориться в древние времена. Древние арабы называли поэта многосведущим. Считалось, что поэта вдохновляют боги. Как утверждает Й. Хёйзинга, – «из поэта ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры пророка, жреца оракула, стихотворца, философа, законодателя, оратора, демагога, софиста, ритора» [1, 140]. Формировавшийся на протяжении столетий миф о поэте окончательно сложился в первой половине ХХ века под пером М. Цветаевой. В мифе о поэте она выделяет архетип, т. е. первообраз. Таким архетипом является Орфей. У Орфея нет национальности. Он может явиться в любой стране и в любое время. В письме к Р. М. Рильке Цветаева говорит: «Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех разом – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!)» [2, 93]. Однако степени дарований поэтов различны. Цветаева говорила, что поэты также различны, как планеты. Кроме того, у каждого народа всегда есть особенный поэт – главный Орфей, с которого начинается литература этого народа. Это гении, чьё творчество становится для всех последующих поэтов мерилом, образцом для подражания, Гения Цветаева ставит в ряд поэтов-богов. У греков это Гомер, у итальянцев Данте, у русских А. Пушкин, у украинцев Т. Шевченко. Сколько бы ни появилось потом поэтов у народа, все они будут поставлены рядом с Орфеем для сравнения, чтобы определить масштаб новоявленного дарования. Цветаева замечает, что памятник Пушкину был её первым наглядным уроком иерархии. Ребёнок, держа в руке маленькую фарфоровую куколку, подходит к памятнику и приставляет фигурку к постаменту, «проходя взглядом снизу вверх весь гранитный отвес, пока голова не отваливалась, рост – сравнивать». («Мой Пушкин»). Три фигуры: памятник Пушкину, девочка и фарфоровая куколка. «Куколок», которые никогда не вырастут, много. Девочка, которая вырастет, снизу вверх мерящая памятник, несомненно, символический образ. Цветаева через этот символический образ как бы сразу определит свой собственный масштаб и перспективу роста. В двадцать один года она напишет стихотворение «Встреча с Пушкиным», в котором с достоинством вполне созревшего человека и поэта скажет: Пушкин! – Ты знал бы по первому взору, Кто у тебя на пути. И просиял бы, и под руку в гору Не предложил мне идти. Цветаева редко кому говорила «ты». С Пушкиным она на «ты», как равная, без намёка на интимность. В 1931 году Цветаева напишет: «Я с Пушкиным мысленно с 16-ти лет – всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, – ни малейшего соблазна» [3, 443]. Перед Пушкиным Цветаева никогда не чувствовала себя умалённой. Было осознание равенства, не пошлого демократического равенства всех – со всеми, а равенство аристократов Духа, равенство творцов. Вчерашняя маленькая девочка, пообещавшая памятнику Пушкина вырасти, воображает встречу с реальным Пушкиным, тоже молодым. Она не снижает их воображаемое свидание до уровня любовного свидания двух молодых людей, а возвышает до уровня братства: «он бы меня никогда не любил (двойное отсутствие румянца и грамматических ошибок), но он бы со мной дружил до последнего вздоха» [4, 575]. Двое связаны узами принадлежности одному Цеху поэтов. Оба они – одной крови, одной породы. В гору – вместе. Девочка идёт сама, без помощи спутника, потому что силы – равны; и под гору вместе, но – за руку, как друзья. Силу и масштаб своего поэтического дарования Цветаева хорошо осознавала смолоду: «Все настоящие знали себе цену – с Пушкина начиная (До Пушкина! Или м. б., кончая, – ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так – открыто, так – бескорыстно, так – непереубедимо!) Цену своей силе. Свою силу. (Не свою!)» [2, 396]. Не свою силу, потому что, как считает Цветаева, данную Богом. Если мы обратимся к очерку Цветаевой «Герой труда» о В. Брюсове, то обнаружим много интересных мыслей о труде поэта. Само название очерка звучит иронически, с намёком на реалии коммунизма, идея которого была безоговорочно принята Брюсовым, за что в письме к М. Волошину от 1921 года Цветаева назовёт Брюсова гадом, и продажным существом. Брюсов, кому от рождения не было отпущено божественное вдохновение, силой воли и труда поэтом себя – сделал. Цветаева ставит Брюсова рядом с Пушкиным, чтобы было видно разницу в масштабах. «Волей чуда – весь Пушкин. Чудо воли – весь Брюсов. Меньшего не могу (Пушкин. Всемощность). Раз сегодня не смог, завтра смогу (Пушкин. Чудо). Раз сегодня не смог, никогда не смогу (Брюсов, Воля)». Для Цветаевой Пушкин – чудо, явленное Богом. Чудо всесторонней и всемощной гениальности. Между прочим, о себе Цветаева скажет: «Я – много поэтов, а как это во мне спелось – это уже моя тайна» [2, 408]. Единственность и неповторимость Пушкина, его величие как поэта, Цветаева будет утверждать всегда. Она видела мир, людей, общество отнюдь не с демократической точки зрения. Понятие равенства она никогда не распространяла на сферу духа; она допускала равенство только в бытовом пласту жизни: «Все одинаково хотят: есть, спать, сесть, и. т. д.». Пушкин демократического равенства тоже не признавал, достаточно вспомнить его высказывания об американской демократии. В беседе со Смирновой Пушкин сказал: «В сущности неравенство есть закон природы. Ввиду разнообразия талантов, даже физических способностей в человеческой массе нет единообразия; следовательно, нет и равенства» [5, 128]. Цветаева не признавала высшими ценности, признаваемые в обществе: власть и богатство. Для неё это были сомнительные ценности. Высшими ценностями для неё были власть и богатство творческого духа. Цветаева видит мир как бы в двух плоскостях: социальной иерархии и духовной иерархии. Эти две плоскости практически никогда не совпадают. С точки зрения социальной иерархии в обществе есть высшие – Царь и дворянство, духовенство и – остальные. С точки зрения духовной иерархии всё смещается и над Царём встаёт – Поэт. «Почему государи не служат поэтом? Не Людовик Х1V – Расину? Разве Людовик – выше? Разве Людовик думал, что – выше? Droit divin, но поэт – больше, явнее droit divin – над человеком: droit divin – над самим поэтом: droit divin Андерсена извлекшее из гроба служившего ему колыбелью, Гейне – из еврейской коммерческой гущи, всех нас – <���пропуск одного-двух слов> – извлекшее и поставившее» [2, 450]. Бог являет себя непосредственно в Поэте, а уж потом – в Царе, и прочих. В Царе Бог являет себя как правитель. В Поэте – как Творец. Первая забота Бога – творить, а уж потом управлять сотворённым. Так и Поэтово дело – творить, и Поэтово дело выше дела управления.