Лев Клиот - Реки судеб человеческих

Мог ли бедный парень представить себе то, что он увидит, возвратившись к поляне, на которой они решили провести вечер, то, что ввергнет его в шок, ударит в сердце и заставит окаменеть тело. А увидел он сверкающую в лунном свете белую задницу Ваньки между бесстыдно и беззащитно раскинутых ног, взлетающих в момент его резких толчков и падающих безвольно на его бедра в момент, когда он подымался на мгновение, набирая силу для следующего удара. Такую картину, сопровождаемую стонами и вскриками, застал Курт у еще не разожженного костра. Ангелина в какой-то момент обернула к нему свое вздрагивающее при каждом Ванькином движении лицо, и неожиданная ее улыбка, и слова, услышанные им сквозь вату помутнения: «Иди к нам, немчик», – чуть не лишили Курта сознания.

Ванька, вскрикнув в последний раз, откатился в сторону и застыл, упав в траву лицом.

А Курт на негнущихся ногах подошел к ней, оценивая к своему невероятному удивлению ее мраморное тело, как художник оценивает обнаженную натуру и, опустившись на колени, так и не выпустив из рук охапку сухих веток, произнес:

– Почему вы так с нами? Вы самое красивое создание из всего, что я видел в своей жизни, и среди живых, и среди изображенных великими художниками на холстах. Вы – царица Савская, вы должны быть выше нас всех!

Она смотрела на него, не меняя позы, не сводя раскинутых ног, лишь одну согнув в колене. Затем, еще призывнее выгнувшись, закинула руки за голову, уверенная в том, что ее бесстыдство так же прекрасно, как сама природа. И вдруг всполохнулась, накрылась шалью, припасенной в холщовой сумке, достала оттуда же маленький золотой портсигар, закурила, посмотрела на лежащего подле нее Ивана, выпустила тонкую струйку дыма в лицо Курту и заговорила низким обволакивающим голосом:

– Хочешь знать, немчик, почему я тут, с вами? И ведь думаете, что такая я со всеми? – Ангелина прищурила зеленый глаз, улыбнулась, давая парням осознать фразу. Значит, они только думают, что она может такое проделывать со всеми, а это не так.

– Расскажу-ка я вам, мальчики, – продолжила Ангелина, – про одну девочку, что моложе вас была и про то, что с этой девочкой приключилось.

Мне в двадцать втором году было четырнадцать. Мать умерла, когда я совсем маленькой была, так что отец мне был и за мать, и за бабушек с дедушками, те все в Польше остались, так уж получилось. Отец держал аптеку в небольшом поселке Окопы, что на Днестре. Был у нас свой дом, на первом этаже аптека, а на втором сами жили и одну комнату сдавали пожилой даме, Анной звали, а фамилию я и не знала прежде, позже узнала, после всего, что случилось. Она при аптеке служила и была нам помощницей во всем. Дом выстроили на самом берегу полуострова, там, где речка Сбручь впадает в Днестр. Была у нас лодка старинной работы, отец ухаживал за ней, рыбачил в свободное время. Вот только меня к рыбалке не привлекал.

Ангелина рассмеялась.

– Зато у вас причина образовалась поучить меня. Да, так у этой лодки была еще одна задача, спасать меня от всяких лихих людей, которыми земля наша наполнена была в те годы сверх меры.

О приближении опасности он узнавал от покупателей, от местных жителей, или просто иногда чуял беду. Сажал он меня в эту лодку и прятал в прибрежных зарослях, то на Днестре, то на Сбруче. Вот и в тот раз услышал он от своих пациентов, что по округе бродит красноармейский отряд в поисках засланных с Польши то ли белогвардейцев, то ли просто бандитов, и ведут себя те красные неучтиво к местному населению. Это отец мой такое слово употребил по отношению к красным: неучтиво. А на самом деле мало чем те вояки от тех же бандитов отличались.

Как-то раз, уже вечерело, прибежал он в дом, схватил меня в охапку и к лодке. А накануне прислали мне с оказией польские родственники посылку со всяческими девичьими радостями: платьишками, туфельками, чулочками и нижним бельем, таким, какого прежде я не видывала. И особенно меня восхитил красный комплект, лифчик с трусиками: кружева, шелк, все в пору. Одела его, перед зеркалом покрутилась и так я себе понравилась, что аж разревелась. Подумала, куда я в этой глуши со своей красотой денусь?

Ангелина снова рассмеялась.

– Видать, судьба решила подшутить надо мной, подсказать, куда, и каким способом эту задачу решить.

Курт слушал, боясь пошевелиться. Иван лежал, не меняя позы, только слегка в сторону рассказчицы повернул голову. Привычное пение цикад и тихий плеск воды лишь оттеняли безмолвие наступающей ночи. Оттого голос Ангелины звучал так четко, так осязаемо, словно концентрировался в воздухе, превращаясь в материальные картины.

– Вырвалась я из папиных объятий и рванула к дому, испугалась, что бандиты помародерствуют и пропадет мое замечательное красное шелковое белье. Пары минут мне хватило, чтобы натянуть под платье эти трусики и лифчик, но когда к реке кинулась, там уже человек двадцать спешившихся конников стояло и среди них мой отец, в костюме и в очках. Они что-то орали, толкая его к лодке, показывали на ее борта, а там с обеих сторон у носа много лет назад были нанесены золотой краской почти уже выцветшие царские гербы – двуглавые орлы. Он меня увидел, прижал палец к губам, молчи мол, и так рукой показал – уходи, но то лишь мгновение длилось. Его прикладами в лодку затолкали, опрокинули навзничь, оттолкнули лодку от берега и стали по ней стрелять.

Я не убежала, от ужаса с места сдвинуться не могла, так и стояла, пока эти гады не обступили меня со всех сторон.

Где-то у середины реки лодка затонула, но это я увидела уже лежа на земле. Сдернули с меня и платье, и белье шелковое, и руки их повсюду сильные, злые. Тот, кому трусики мои достались, понюхал их и говорит:

– Свежак, она, видать, еще целка, повезло нам!

А ему в ответ:

– Да не нам – ей.

Все хохочут, а тот продолжил:

– Такую, с таким бельишком, негоже тут в грязи драть, такую барыньку надо культурно, на постельке белой любви предать.

Самый здоровый из них перекинул меня через плечо и отнес в дом. За ним все остальные в мою спальню поднялись и правда на постель меня кинули. Молча шли, только сопели, как быки перед случкой. Один, нетерпеливый, сдавленно прогундосил:

– Кто первым будет?

Тот здоровый, что нес, ему кулак к носу сунул:

– Я и буду.

Лег он на меня, всей своей тушей придавил так, что и вздохнуть не могла, повозился внизу со своими причиндалами и вломился так, что я напрочь потерялась в бессознании. Очнулась оттого, что воды мне в лицо с кружки плеснули. Этот здоровый так и лежит на мне, не двигается и говорит спокойным таким голосом, вроде обиженным только:

– Я, – говорит, – молчаливых баб не люблю пользовать, мне надо, чтоб на крик исходили. – И двинулся во мне снова. Большим он оказался везде, и там тоже, ну я и заорала под ним, поорала и под другим, и третьим, а потом голоса не стало, но остальным, видно, это уже без разницы было, им я и так сгодилась. Помню, когда кавалеры уже подустали, один, сопляк совсем, старшему товарищу говорит: