Лев Клиот - Реки судеб человеческих

– А Васька хвастался, что девять раз на нее слазил.

А тот ему: «А ты сколько?»

– Ну, раза два.

Старший усмехнулся:

– А ты Ваське скажи, что тоже девять. Дурак ты, не в количестве дело, а в качестве. Васька – скорострел, этим не гордятся.

Ну, а потом на меня снова тот первый, здоровенный кабан, забрался, и случилось со мной самое ужасное за эту ночь. Тело подвело. Сознанием я их ненавидела, отвратительны они мне были до рвоты, а тут под ним что-то такое темное во мне поднялось, то, что сильнее боли, сильнее отвращения к этим вонючим мужикам. Боль эта с наслаждением смешалась, и такая сила вдруг мое тело выгнула, что я эту тяжеленную тушу, словно мячик, подбросила над собою, и уже другой из меня крик вырвался, такой, которого ни с чем не спутать. И тут, сквозь мутное мое сознание, слышу, как воинство это героическое зашипело, сил в себе, видать, последних наскребло от новости такой.

– Братцы, да она кончила, – и вновь они вокруг меня сгрудились, и поняла я, что пришел мой смертный час.

Но тут вошел в спальню командир ихний. Молодой, но сразу было видно, сильный мужчина. Усы кверху кончиками закрученные, форма на нем чистая, весь ремнями перетянутый, и в кубанке с красным верхом. Оглядел всех бешеным взглядом, сдернул с меня очередного голоштанника, с разворота лупанул его сапогом по заду и за шашку хвать. Вытащил ее даже до половины, а потом увидел, как по-волчьи злобно оскалились его бойцы, кинул шашку обратно в ножны и вдруг тихо стало. Тут он негромко, с хрипотцой, но так, что каждое слово раздельно звучало, выговорил им:

– Натешились, герои! Оставьте девку, пока живая, ей еще красного бойца на свет произвесть придется, нашим семенем напоенного, – и потом уж зычно, криком команду отдал: – По коням!

Тут же всех смело, а он подошел ко мне, положил руку на лоб и сочувственно так, с прицокиванием, напутствовал:

– Ты, девонька, зла на этих стервецов не держи, оголодали они от отсутствия вашего пола и озверели маленько в огне борьбы нашей святой революции. Останемся живы, – он тут замялся немного, – с помощью к тебе вернемся.

Запомнился он мне и лицом, и голосом, и когда через год в дверях появился военный в обмундировании командирском с иголочки, сразу его признала, он и забрал меня с собой, женился, четыре года жили семьей. По ночам не слезал с меня, и обязательно под утро разбудит, захлестнет мои ножки у себя на шее и бормочет в запале:

– Мало тебе меня одного, все взвод мой вспоминаешь, сука!

А после ну целовать-миловать, прощения просить. Подарками заваливал, любую прихоть исполнял. Он к тому времени высоким чином в армии стал, да погиб в двадцать девятом, в ноябре, с китайцами бои были на речке Аргунь у города, запомнилось мне китайское его название, Чжалайнор.

Курт не помнил, как очутился рядом с ней. Хотел поцеловать закинутую за голову руку, но вместо этого уткнулся губами в белую шею, то ли целуя, то ли кусая. Потом лег на тугое и такое уступчивое, приглашающее к любовной неге, тело, раздвинул коленкой безвольные ноги, почувствовал своим естеством ту заветную горячую влагу, почувствовал, как выгнулась Ангелина, застонала, и, когда уже почти проник в ее глубину, она вдруг расхохоталась и совсем обычным, лишенным всякой страсти голосом, насмешливым и даже дурашливым, произнесла распевно:

– Что, немчик, завела я тебя своим рассказом?

Курт вскочил так, словно его окатило кипятком, потом упал в траву и разрыдался громко, не пытаясь сдерживаться, словно ребенок, со всхлипываниями, соплями, заполонившей рот слюной. Ангелина притянула его голову к себе, стала гладить, успокаивать, махнула Ивану, уходи мол, и тот, ошарашенный всем происходящим, пошел медленно, сперва оглядываясь, затем побежал вдоль берега незнамо куда.

Курт постепенно успокоился. Стало стыдно, ведь он уже мужчина или почти стал им, и в этом главном мужском действии опозорился перед той, которую боготворил. Но ласки Ангелины, ее грудь, к которой она прижала его лицо, ее руки, тронувшие его там, где никто прежде к нему не прикасался, вернули его к состоянию, когда весь мир не стоил и сотой доли той острой, словно бритва, способной свести с ума, страсти. Она сама направила его в себя, и он тонул раз за разом в наслаждении, силу которого не мог себе представить в самых своих смелых мечтаниях.

Сжимая стонущую женщину, он вдруг вспомнил про того Ваську, который хвастался тем, что девять раз залазил на истерзанное девчачье тело. Курту было не до счета, просто ему казалось, что он целую вечность не прерывал своего владения ею. Не переставал входить в нее, целовать, ласкать, зарываться лицом в ее одуряющую мягкость, не оставляя нетронутым ни одного места на ее вздрагивающем, изумительном, божественном теле.

А потом она ушла.

Он лежал, не имея сил даже для того, чтобы поднять руку, произнести хоть слово. Смотрел на нее, уплывающую в бесконечное пространство, словно на комету, случайно прочертившую в космосе его души сверкающий след, который не померкнет во всей его последующей долгой жизни. Ангелина только раз обернулась, когда ночная мгла позволила различить лишь очертания ее фигуры, и уже издалека прокричала, смеясь:

– Попробовали сладкого и будет, а то все бабы, которых в жизни встретите, горькими покажутся, потому не ищите меня, уезжаю я, немчик, завтрашним утром, и Ивану слова мои последние передай.

Курт вздрогнул, когда тишину ночи прервал визг уключин, удары весел о воду, но мысль о том, что Ангелина с Иваном могут уплыть, оставив его одного, лишь лениво скользнула по тому огромному, заполнившему до краев его осознания, случившемуся с ним счастью. Он был бы даже рад своему одиночеству, он хотел бы вечно лежать в охватившей его сладостной истоме, рисовать воображаемой кистью на холсте небосвода себя и эту женщину, совершенство линий ее ног, тонкого стана, ее лицо, погруженное в негу страсти. Он был готов лежать, глядя на усыпанное звездами небо, и искать среди них ее нежный сладостный образ всю жизнь.

«Может быть, я оттого, что со мной случилось, изменился и поверил в бога, – думал Курт. – Может быть, это он послал мне эту женщину и теперь ждет от меня благодарности».

Божественные изыскания «новообращенного» юноши прервал вышедший из темноты Иван. Он молча присел рядом и, разглядев на краю расстеленного одеяла блеснувший золотом портсигар, раскрыл его, достал папиросу и, прикурив от тлеющих углей почти потухшего костра, глубоко затянулся горьким табачным дымом. Молчали, глядя на всполохи отраженного от набегающих на берег волн лунного света, не чувствуя хода времени, пока вновь не послышался звук разбивающих воду весел.

– Эй, мужики, где вы там?

Это рыбачок из поселка разыскивал их, похвастался, сообщив, что какая-то барышня ему пять червонцев дала, чтобы он их с острова забрал и вернул к пристани.