Константин Оленич - Онейроптикон. Сборник снов

Имя… Меня никогда не звали и не зовут по имени. Просто окликнут, и я прихожу. Я хотел выбрать себе имя, но ни одно мне не понравилось. Для этой цели купил целую книгу забитую именами. Ни одно не подошло. Какие-то они все не звучные. На других звучат, а на мне не звучат. Будто я имею некую особую тональность, которой должно соответствовать имя, но я не знаю какую, камертона у меня нет. Даже ходил в бюро, чтобы узнать как меняют или получают имена, узнал, что за мной закреплено имя, но какое – так никто и не смог ответить, пожимали плечами и говорили, что бумаги сейчас недоступны, возможно, потерялись, но сменить всё равно никак нельзя. В общем, после этого, я и вовсе забросил эту идею. Вероятно, читатель спросит, как же я подписываюсь? Не знаю, это выходит само собой, но символы разобрать не могу. Какое-то переплетение буков, а может и просто зигзагообразное изображение той самой тональности, невмы мне присущей, которую я не знаю и не могу прочесть. На улице снова какой-то шум.

Из-за боли в усиках не мог писать. Я замазал их мазью и замотал туго бинтами. Улицы стали ещё более шумным местом. Постоянно какой-то грохот и крик. До сих пор не ясно, что происходит. По радио говорили, что со дня на день должны прислать пропуски в бункер. Буду ждать.

Всю ночь не могу уснуть. Вернее сон избегал меня. Закрывал глаза и видел бетонную стену век, а без снов мне спать не комфортно, страшно, поэтому я смотрел на потолок. Ночью он преображается, будто начинает жить по-иному, по-своему, не так как днём. Может я нарушал своими глазами его таинство, но он этого, вроде, не заметил. Он переливался, перемахивался между отстающими обоями и извилистыми буераками трещин.

Усики всё ноют. Выгляжу невероятно смешно с этими бинтами. Ну, мне так кажется, но всем как-то безразлично. Либо они очень воспитанные, чтобы смеяться над больным, либо чрезвычайно невоспитанные и смеются за спиной.

Вечером

Идя домой, среди толп, увидел неподвижно стоящего человека. Он просто стоял посреди улицы, и никто кроме меня его не замечал. И было в нём нечто странное – я не мог сфокусироваться на нём, будто его покрывает рябь.

Сперва, я продолжал смотреть на него на ходу, но после, всё же, остановился. И вот, двое стоят посреди людского потока. Он стоял с закрытыми глазами, размытый, точно сам туман, а потом и вовсе исчез. Видел ли я его вообще?

Сотрудница мне подмигнула, из-за чего я вспомнил Зою. Сегодня встретил Зою. Мы не виделись несколько лет, с тех пор, как она переехала из города. Работали вместе, и я имел глупость влюбиться в неё. Не знаю почему, но мне казалось, что я ей не безразличен. Из всего написанного, может показаться, что я глубоко несчастен и глубоко в себе не уверен. Это не так. Я не сегрегирован коллегами, не выброшен на обочину общественности и даже бинты не мешают мне жить полноценной – для меня – социальной жизнью. Может, я чего-то и избегаю, но не потому, что это что-то не приемлет меня, но потому что я не приемлю это что-то. То, что я не признался Зое в своих чувствах связано лишь с тем, что мне было достаточно нашей дружбы. Стоило мне сказать ей о них, как она ответила бы взаимностью – она ждала моего решения. И я решил. Я просто не мог её принять, ведь знал, что она мне даст куда большее, чем мне необходимо – душу. А она мне не нужна. Но я влюбился в эту самую душу, и потому должен был принять обет молчания.

Я был полностью удовлетворён нашей дружбой, которая всё время силилась перейти в иную плоскость. И я сам в этом виноват. Я романтизировал нашу её.

В моменты особой слабости я вспоминаю Зою. Маленькие кулачки её шепота, которым она передавала пошлые шутки. Томные пальцы вечерних парков, по которым мы часами гуляли и смеялись.

А сотрудница… Я не помню её имени. Сомневаюсь, что она вообще когда-то мне его говорила. Пускай будет Марта. Просто улыбнулась. Мне стало приятно неловко. Сейчас мне кажется, что улыбка была какая-то прозрачная. Вспыхнула и всё. А мне достались угольки, да ещё и остывшие. (Как вспышка фотокамеры). Ну, ничего, ими хотя бы можно писать.

Нет-нет, не подумай, у меня был любовный опыт. Я спал с женщиной. С одной точно. Не мог же я спать с частью женщины. Не знаю, зачем решил это дописать. Но пускай будет, раз написал.

Позже

Любовь… Что-то много мы о ней говорим. Что это? Сидел в кафе – в коем-то веке решил выбраться из дому – и смотрел, как молодая пара, наигранно-невинно, заискивает друг перед другом, изобретает свои наречия и местоимения, убивает синтаксис. Он щекотал её щёки, играл с кудряшами волос, она целовала его в нос и хихикала. Копоть прикосновений, накалёнными от жара углями пальцев она рисовала на его лице узоры своей влюблённости. Но разве это любовь? Это же попросту коварство плоти и не более того! Любовь – это паразит на теле трупа. Это та любовь, что нам доступна. Само слово «любовь» низвело это прекрасное недостижимое чувство до плотского колебания звуковых волн и волосков кожи. Трепет от этого, доступного нам, чувства никогда не сравнится с тем сверхчувством, которое скрывается за словарём. Мы лишь зубоскалим и злорадствуем над ним, совокупляясь в словах, телах и чувствах. Мы лишены любви!

Раз никто не принимает меня за муравья, то, что я для них такое? Если они так легко отбрасывают мою муравейность, то явно что-то должны оставлять. Не могут же они отбрасывать все возможные варианты меня, или могут? Если слишком много отбрасывать, впрочем, как и добавлять, то ничего не останется. Миотичность муравья…

Усики всё ещё болят. Боюсь, что если сниму бинты, то они отпадут. Крики на улице стихли несколькими днями ранее, но я успел к ним привыкнуть, поэтому заметил, что стало тише, и невольно, чуть-чуть, расстроился, за что мне тут же стало стыдно. Радио и газеты – телевизора у меня нет – никак не комментируют происходящее. Приглашение в бункер всё ещё не пришло.

Вечером

Узнал, что надо мной живут. Случайно заметил, как туда поднимается почтальон. Обычно, я в это время ещё сплю. Тот приходит до рассвета, в час самой глубокой ночи, и тихо, едва заметно раскладывает почту. Едва, потому что почту потом находят. Если бы не письма/посылки, никто даже не знал, что он здесь был. Правда, никто этого и не знает. Кажется, что почта просто появляется. Видел я его два раза: однажды я случайно заметил, как его тень проскочила под дверью, и вот сейчас. Я, что стало уже обычным, не мог уснуть, и мне дико захотелось взглянуть на этого таинственного гонца. Я сел перед дверью на стул и начал ждать, когда в щель провалится газета. Он очень пунктуальный, как я успел заметить: некоторое время назад, я просто высчитывал в котором часу он обычно приносит мои бумажонки. И так, в 4:15 он подошел к двери и протиснул толстую колбасу пожелтевшей бумаги в дверную прорезь. Я резко открыл дверь и увидел очень высокого, бледного и худого человека неопределённого возраста, сжимающего длиннющими тонкими пальцами мою газету и робко прячущего пустую сумку с белой эмблемкой нашего главного почтового отделения. В голове немо прозвучало: «Анку». Судя по взгляду безбровых глаз альбиноса, я очень сильно его напугал, смутил и разозлил, от чего мне стало как-то совестно за своё любопытство. Я взял газету и отблагодарил его. Он ничего не ответил и, молча, поплыл вниз по лестнице. Теперь я знаю, что он раздаёт почту, начиная с самого верхнего этажа, судя по его пустой сумке. Странно, но я был уверен, что мой этаж последний, а далее идёт закрытый чердак. Нужно посчитать, сколько же этажей в доме.

Читать дальше