Константин Оленич - Онейроптикон. Сборник снов

Посреди ночи был разбужен шумом соседей сверху. Из-за проклятых усиков и ноющей плеши я был и без того раздраженным и собрался разобраться, как все утихли. Решил пойти утром. Мне открыл дверь тот, что высокий, и пригласил войти. Я не хотел, но вошел, чтобы не показаться хамом. Меня усадили на потрёпанный желтый диванчик, из которого торчали сгустки поролона, и дали чашку жгучей жижи, назвав её чаем. Как выяснилось, эти двое не братья, а муж и жена. Тот, что маленький – муж, а большая, соответственно, жена. Я был очень удивлён, когда понял, что это женщина. Грубо так говорить, думать или писать, но я этого никак не мог предположить. Маленький сидел за столом и злобно смотрел на меня, как здоровенный клоп – клопняк. Жирный такой. И да, у них есть сын. Похожий на изломанную изломанность трещины или деревянного скола. Высокий и очень худой, с длинным острым носом, в который буквально переходила шея, из-за чего выглядела как утюг, и маленькими ротиком, скрывающимся под редкой моросью усиков. Он, молча стоял и смотрел на меня. Я, быстро опомнившись, объяснил причину визита, и тут началось. То, что я назвал женщиной, выхватило у меня чашку жгучки, и как завопит, что я хам, что не уважаю людей. Клоп просто смотрел на меня и щёлкал челюстью, а у левого края губы собралась кавалькада слюны и остатков пищи. Их сын, вдруг, начал кричать и хныкать, и тогда я понял, что он ещё совсем юн или дебил – он выше своей матери, которая выше меня на добрых две головы. Я быстро вскочил и вылетел в приоткрытую входную дверь, забирая с собой вдогонку метель из брани и вони, которую до сих пор не замечал. После этого у меня очень болела голова. Надеюсь, ночью они шуметь не будут.

Несколько дней проскользили мимо, точно вязкий осенний свет. Я почему-то вспомнил школу. Всё было оранжевым, даже кирпич кладки. И дерево, было много дерева. Кабинеты, столы, стулья, стены – всё из тёмного, даже чёрного цвета. И пахло дёгтем. От запаха сушило в носу и постоянно ссыхались ноздри. Дышать было тяжело. Во всяком случае, мне. Створки окон скрипели, задавая какой-то особый тон комнате, будто это не класс, а театральная, где какой-то неумелый музыкант мучает кишки бедных кошек, намотанных на грубые хребты скрипок. Не знаю, никогда не любил скрипку. Вот виола, её звук похож на человеческий голос, но есть в нём что-то приятное. Сливовое. Не знаю, откуда такое сравнение.

Позже

Меня отвлекли и я забыл что хотел написать далее. Не могу вспомнить. Не так это важно.

Звонили из Института Именования и потребовали заплатить необходимую комиссию за имя. Естественно я возмутился! Платить за то, чего мне так и не дали. То есть дали, но я этого не ощущаю. Они сказали, что ничего не знают и на добрых пятнадцать минут заставили меня занять рабочий телефон. За мной быстро собралась очередь, и ещё быстрее в ней образовался флюс недовольных. Наконец мне ответили и признали, что не могут отыскать моего имени: искали по месту жительства, работы и тому подобного. Но всё равно настояли об уплате, ведь оно за мной числится, значит нужно платить. Далее спорить нет смысла. Если не оплачу, то меня лишат имени. Утрата не так велика, так как отбирать, собственно, нечего, но тогда меня уволят, так как человек безымянный не может работать, иметь квартиру, жить. Спрашивал совета у Байне – заместителя начальника. Он сказал, что снова попробует отыскать моё дело, но всё же советовал, не смотря ни на что, оплатить требуемое, пока не добавили штрафные. Как всегда начальник Гехен не смог принять. Завтра пойду платить.

Мне приснилась очередь. Я стоял в ней совершенно один, но однозначно знал, что обязан отстоять, а не простой пойти туда, куда мне нужно. Но я не знаю куда стою. Просто стою в пустой очереди и жду, когда меня позовут. Правда, ни кто, ни когда меня позовут – неизвестно. Коридор, в котором я стоял, казался очень знакомым, будто уже бывал в нём, да и общее ощущение ожидания не казалось необычным. Сам факт стояния в пустоте очереди ощущался как нечто уже неоднократно переживаемое, даже банальное.

В какой-то момент я понял, что мне следует входить. Я пошел по коридору к тёмно-зелёной двери и отпёр её. Там стояла статуя Пана. Она смотрела на меня и медленно пританцовывала, всё ускоряясь. Мёртвенное зарево его движения и какая-то белокурость всматривания – именно так это ощущалась – вызвали во мне столь сильный страх, что я попросту замер. А Пан, не отрывая от пустоты перед ним взгляда, танцевал. Похоже, что он не замечал меня, но я даже не мог себе представить, что будет, если заметит. Он кружил на одном месте. Его движения пугали. Его танец был танцем ужаса: слишком хаотичный, асинхронный, будто он делает это с непреодолимым удовольствием мучительного блаженства. Не как человек, но и не как кукла. Вдруг меня тронули за плёчо. Это была «Марта». Она сказала, что я не туда зашел и нам следует спешить, и что мне очень повезло, что меня не заметили.

После мы стояли с ней в обнимку на крыше и она показывала мне на далёкое окно чердака, говоря, что это её дом. Я ощущал неприличное умиление от прикосновений к ней. Тепло смутных-спутанных чувств казались более чистыми, чем отчётливое и явное чувство, скажем, той же влюбленности наяву. Это ребяческое чувство смущения и порочности, которое охватывает тебя по пробуждению, не покидает меня до сих пор, стоит только вспомнить миги крыш. Я чувствовал себя ребёнком, который впервые увидел нагую. Волнение волосами осыпалось, обнажая чистую невинность мальчика стоящего перед женщиной готовой научить того любить. И она учит. Ползание и барахтанье в соке реального тела не сравнятся с этими невинными кувырками младенческой похоти во сне, когда нет ни тел, ни слов, лишь ослепляющий блеск бледного Солнца, побеждённого явью плоти.

Но потом всё куда-то пропало. Я очутился в каком-то доме-храме-соборе. Громыхающие створки дверей, эхом раздавались по заброшенным комнатам, о которых я мог лишь догадываться, но я чувствовал. Из арок стен на меня глядели скрытые в бетонных балахонах великаны. Я видел только их длинные тонкие пальцы с толстыми зубцами суставов. Они молились. Мне так думалось. Они облокачивались на выступы арок и медленно, в такте танца лёгких вздохов, раскачивались. Едва заметное движение тряпок, свисающих с огромных плеч, и голов выдавало это. Мне не было страшно. Среди них мне было как-то хорошо, спокойно. Будто я дома, среди обломков храма, в пыли и прахе прошлых молитв, которые мне никогда не расслышать, но я дома.

Встретил Фалорена. Очень давно с ним не виделся. И не зря. Он вновь принялся доказывать, что я неправильно живу, что жить нужно так, как он. А что он? Он так испортился. Ходит такой себе важный, будто знает, что делает и для чего, и зачем. Единственное, что может, так выдувать мыльные пузыри, да лопать их, чтобы казалось, что он, всё-таки, знает, и что это и не пузыри вовсе, но вон то – самое важное в жизнях. Да и пускай, если бы не кичился, не выставлял грудь без орденов, да не вывешивал несуществующие их на свою гарибальдику. И не дурак ведь вовсе, а выходит, что совсем идиот, но не дурак. Ум у него есть. Он стал поклонником какого-то движения, о котором я никогда и не слышал. Дескать, если дашь им «шекель», то поднимешься и будет лучше, и другим будет лучше. Да вот он там уже пять лет, а лучше не стало. Мы столько и не виделись. А ведь некогда он был прекрасным офтальмологом.