Алексей Уманский - Легко видеть

У Михаила не было столь весомых личных причин отказываться от членства, как у Андрея Николаевича Туполева, хотя он не только из книг и из прессы знал об издевательствах над гордостью отечественного авиастроения. Один из сотрудников в ОКБ стандартизации, Александр Никитович Свистунов, в годы войны молодой техник-конструктор, рассказывал Михаилу: «Помню, помню Андрея Николаевича на Омском авиационном заводе в сорок третьем году, как ходил в телогреечке под конвоем». Эти простые слова, от которых щемило душу сильнее, чем от квалифицированных рассказов посторонних лиц, запали в память Михаила навсегда. Но сам он отказывался вступать в КПСС не столько из-за того, что не забывал о таких людях, как Туполев. У него имелся, так сказать, и свой семейный повод. Однажды, когда Михаил был уже инженером, мама проговорилась, что отец еще в послевоенные годы подал заявление в партию, но ему отказали. Должно быть, из-за того, что его отец был полковник царской армии. Если партия действительно нуждалась в честных людях, чтобы в ней не преобладали карьеристы и подлецы, то почему туда не приняли безусловно порядочного человека, особенно дорогого ему? Этого Михаил прощать не собирался. Он знал, что определенно вредит своей карьере, особенно когда в партию зовут не какие-то далекие высшие функционеры, о близком знакомстве с которыми на работе никто и не подозревал, а свои, местные партийные секретари, которые, вероятно, и должны были сообщать наверх о тех, кому была предложена «высокая честь» и кто от нее отказался, чтобы тому затем воздали поделом. «Тот, кто не с нами, тот против нас». Этот лозунг был не просто словесной формулой. Он служил прямым руководством к действию. Михаил помнил об этом и потому не формулировал отказ с откровенной и грубой прямотой. К несказанному удивлению партийных секретарей он ссылался на то, что в соответствии с уставом член партии обязуется ставить партийные интересы выше личных, а он, если говорить правду (и он действительно говорил правду), такому высокому критерию членства, увы, еще не отвечает. Иногда ему казалось, что на него смотрят как на идиота – ну кто ж идет в партию не ради достижений своих личных интересов? – однако прямо разъяснять ему, что партийную демагогию не стоит понимать буквально, никто не решался. Проще было не выполнить поручение, нежели дезавуировать идеологическую догму. Поэтому последнее слово оставалось за ним: НЕТ, НЕТ, НЕТ и НЕТ. Самое смешное, что ему совсем не мешала партийность обеих жен. И Лена, и Марина не вызывали никаких сомнений в своих высоких человеческих качествах ни у кого, кто их знал. Пожалуй, Лена вступила в партию потому, что сам род ее занятий обязывал ее быть членом партии. Философия, марксистско-ленинская философия, считалась матерью всех идеологических дисциплин, и потому в этой области контроль за партийностью кадров осуществлялся особенно строго. Но главное, что влекло в партию порядочных девушек и женщин, и не думавших делать таким путем свою служебную карьеру, был, с одной стороны, романтизм, сохранившийся в сознании общества со времени революции, несмотря на то, что она собой представляла, и неисчезнувший в результате бессчетных репрессий времен советской власти; а, с другой стороны – столь же чистая, сколь и наивная вера в то, что партийность открывает им путь к активному участию в улучшении жизни общества. Должно быть, партийных секретарей, читавших анкеты Михаила, в которых он по обязанности сообщал о партийности жен, удивлялись, как это они не содействовали его вступлению в КПСС. Нет, они со своей стороны содействовали. Было время, еще при Лене, когда Михаил, смеясь, рассказывал некоторым знакомым, что и жена, и любовница (в то время Оля – кстати тоже член партии) советовали ему вступить в КПСС, но тщетно. Он НЕ ХОТЕЛ, а, значит, и любые выгоды не имели значения. Да, он был в комсомоле, повинуясь душой принятому в обществе стандарту для молодых и будучи стандартно подготовлен к вступлению в комсомол унифицированной партийной пропагандой. Но тогда у него все-таки не было самостоятельно развитого мышления, а когда появилось, он стал наблюдать, кто же на самом деле идет в партию. Если говорить о мужчинах, то они обычно не производили ощущения наивных людей, чаще даже совсем не наивных, а наоборот – расчетливых и трезвых, отнюдь не романтиков коммунистической идеи. Безусловно, на первый взгляд эта идея имела немалое обаяние. Все объявлялись равными. Любой человек поэтому имел право считать себя не хуже того, кто на самом деле был лучше или гораздо лучше. Обаяние заманчивой лжи о равенстве качеств и достоинств предполагала и равенство всех прав и состояний каждого индивида в идеальном обществе, в котором была обещана только необременительная и приятная работа по призванию и по способностям. Трудно было не признать такую жизнь действительным идеалом любого человека, желающего попасть в рай, не стараясь заслужить право на это. Конечно, коммунисты обещали райскую жизнь на Земле только потомкам, когда будет повержена и рассеяна в прах мировая буржуазия, когда нынешние поколения завершат тяжкий труд по созданию материального фундамента коммунизма. Однако они уверяли, что так обязательно случится, потому что иначе не может быть. Постоянное пропагандистское противопоставление коммунизма гнусному со всех сторон капитализму породило блестящий анекдот – пожалуй, самый любимый Михаилом из разряда политических. «Чем отличается коммунизм от капитализма?» – «Тем, что капитализм – это эксплуатация человека человеком, а коммунизм – как раз наоборот!»

Михаилу было совершенно очевидно даже без знаний порядков, установленных в архипелаге Гулаг, что потогонная система на советских предприятиях была ничуть не менее изнуряющей, выматывающей и жестокой, чем на капиталистических. Это он сам наблюдал на многих заводах. Защита интересов трудящихся, не только рабочего класса, которой так гордилась советская власть, на поверку оказывалась чистой фикцией. Крестьянам (колхозникам – как было принято говорить) платили за непомерный труд так называемыми «палочками» – трудоднями, за которые полагалась крайне скудная или вовсе символическая натуральная плата, настолько недостаточная для поддержания жизни, что власти разрешали людям кормиться с небольших приусадебных участков, что было, конечно «гуманной» уступкой мелкобуржуазному сознанию земледельцев. Интеллигенции, называемой «классовой прослойкой» между классом «гегемонов» рабочих и низшим классом крестьян (его низшим, разумеется, не называли, но относились к нему воистину как к низшему) – приходилось выдерживать наибольшие измывательства власти над ее интеллектом, устремлением к свободному творчеству, к высокому духовному развитию. Михаил отвергал трескотню пропаганды о том, будто все материальные блага мира создаются руками рабочих. Как и в прежние времена, но особенно в двадцатом веке эти блага начинали создаваться в умах ученых, инженеров, изобретателей в лабораториях, технических и конструкторских бюро, в мастерских – и лишь потом становились предметами, которых касались руки индустриальных рабочих, поскольку все чаще работу выполняло сложное автоматическое оборудование, облегчающее труд или вовсе его заменяющее. Весь прогресс производительных сил, перед которым так преклонялись марксисты, определялся трудом интеллигентов, которым платили мизерные деньги – меньше, чем рабочим средней квалификации, да при этом еще приговаривали, что они – ничто в сравнении с пролетариатом. Рабочим такая декларация была очень и очень по вкусу. И они, разумеется, считали очень правильным, что инженерам и мастерам платят меньше, чем им. Многие в цехах смотрели на инженеров свысока. Конечно, среди рабочих находилось немало людей, которые уважали инженеров за умственные умения, но таких было вовсе не большинство. Михаилу запомнился один случай в цеху завода электросчетчиков. Там был слесарь-наладчик примерно его возраста, который не только обливал его молчаливым презрением, но даже проходил мимо него, выпячивая пузо вперед, чтобы казаться более значительным. Этот слесарь считался изобретательным, подавал рационализаторские предложения по оснастке, в том числе и по приспособлению для намотки токовой катушки. Михаил спроектировал полуавтомат для этой операции. Слесарь с выпяченным пузом и презрительной миной подошел посмотреть, как работает эта глупость. Вся ручная работа сводилась только к тому, чтобы вставлять концы отрезков медной проволоки в гнезда. Остальное совершалось «само собой». Несколько минут слесарь смотрел молча. Собственно, за все время, пока он стоял, губы его не разжимались. Но зримо менялось выражение его лица. Сначала в нем проявилась легкая растерянность, затем явное мыслительное напряжение, удивление и, наконец, Михаил прочел в нем признание слесаря самому себе, что такого он бы сам ни за что не придумал. С той поры этот слесарь стал здороваться с Михаилом первым, и его пузо при этом больше не выпячивалось.