Георгий Левченко - Люди

Но представление закончилось быстро, как мне показалось, даже не успев начаться, и люди потянулись из зала, неминуемо скопившись у двух входов с обеих сторон, как у узких горлышек, оказавшихся не в состоянии изрыгнуть разом всё его содержимое. Ситуацию усугубляло ещё и то, что каждый считал себя главнее других, поэтому никуда не спешил, охотно отвлекался, заговаривал со знакомыми мордами, не желая никого пропускать перед собой. Я немного подождал на своём месте, но долго усидеть не смог и тоже влился в толпу, по субъективным ощущениям протоптавшись в ней гораздо дольше, чем длилось само действо. В фойе стояли группки народа, обсуждавшие, судя по их виду, нечто очень важное, они также никуда не торопились, мне же болтать было не о чем и не с кем, поэтому, опять простояв в очереди, теперь в гардероб, и взяв свой пуховик, я покинул этот весьма поразивший меня дом и направился к автобусам. К моему удивлению, я оказался не первым, но, к сожалению, далеко не последним из тех, кто дисциплинированно вернулся с подписания и сел в кресло в салоне, мы просидели ещё без малого полчаса, пока некоторые не утешились иллюзиями собственной значительности, вдоволь поговорив с малознакомыми людьми на темы, в которых никто из них не разбирался, и не устроились на своих вполне заслуженных местах в нашем в буквальном смысле вонючем от потных тел транспорте.

«А у них там, небось, начался банкет для избранных. В светлом и тёплом зале, с блестящей посудой, красиво одетыми женщинами и интересными собеседниками, – с мелочной, предельно серьёзной завистью выдавил из себя Александр Владимирович, когда мы выезжали из города. Теперь ему хватит впечатлений, чтобы разглагольствовать о прошедшем мероприятии ещё очень долгое время: кто присутствовал, где сидел, что делал, с кем общался и прочее. – А мы вынуждены три часа трястись в автобусе голодными, а потом ещё бог знает как добираться домой. Да что мы в самом деле, никчёмное быдло, что ли?! С людьми так нельзя».

Но мне было совершенно всё равно, я даже радовался, что нас сразу же без обедов и прочих проволочек отправили обратно, быстрее вернёмся домой, и те сомнительные удовольствия, на которые льстился, на которые рассчитывал Александр Владимирович, мне казались неинтересными, не имеющими ни малейшей ценности. В тот момент я даже ощутил нравственное превосходство над этой самовлюблённой крысой с её мелочными амбициями, и, прощаясь с ним по возвращении, откровенно смотрел на этот призрак собственного будущего сверху вниз.

Как уже говорил, домой из областного центра меня вёз отец, однако попал я туда гораздо позже, чем хотелось, глубоким вечером, когда стемнело и мои силы были на исходе, так что я не сделал ничего из запланированного, проведя его остаток в кресле перед телевизором. Мать меня, конечно, поругала за оставленные в гостинице дорогие её сердцу пластиковые контейнеры, но в целом согласилась, что везти еду обратно не имело никакого смысла, а рассказ о роскоши тамошнего дома правительства окончательно её успокоил.

На следующий день более всех удивила начальница, вызвавшая к себе в кабинет и спросившая меня, как всё прошло. Я принялся бессвязно рассказывать о том, что было на мероприятии, привирая там, где ничего не запомнил. Она же слушала-слушала, а потом прервала, сказав: «Не обосрался и ладно. Молодец, иди работай».

Странным она была человеком, и я никогда бы не подумал, что мы с ней можем оказаться в похожей ситуации, имею в виду смертельную болезнь. Теперь я знаю, кем она являлась в жизни (узнал постепенно, по отрывочным сведениям, но целостная картина всё-таки сложилась, а вернее, нечему там было складываться), что у нас имелось гораздо больше общего, чем я мог бы признать даже на смертном одре. И, скорее всего, это общее не только у меня с ней, но и у всех никчёмных людишек на задворках Вселенной и, тем более, в её центре. Те и вовсе живут в постоянном мелочном страхе не только за собственную жизнь, благополучие, каждую мелочь, подчёркивающую их исключительный статус среди точно таких же исключительностей, но и боятся хоть раз ошибиться в суждениях, поскольку обязательно будут наказаны всеобщим презрением, и, если вдруг ошибаются, начинают с маниакальным упорством переиначивать весь мир, чтобы он соответствовал их нелепым фантазиям, после чего, как правило, гибнут под его слепым напором то ли в бункере в центре Берлина, то ли на мосту посреди Москвы. Власть делает сумасшедшим того, кто всерьёз полагает, что обладает ею. Правда, нам, простым людям, такой эффектный конец не грозит, мы дохнем тихо и безвестно (даже обидно), поскольку наша правда, как и наша ложь, настолько ничтожны, что не вызывают ни у кого никаких глубоких эмоций, в том числе и у нас самих. Интересный факт, даже ближним мы, в сущности, безразличны, безразличны наши мысли, чувства, переживания, всё то, что при жизни мы так активно пытаемся навязать окружающим, и именно постольку, поскольку те самые «ближние» заполнены ровно таким же, принципиально ничем от нашего не отличимым душевным мусором, который будто на свалке, которую можно назвать «историей», лишь утолщается и утолщается сменяющими друг друга бесполезными поколениями.

IX

Честно признаюсь, вообще-то я и не хотел знать, кем являлась Валентина Сергеевна в жизни, мне она была вполне безразлична, а в качестве начальника так и вовсе антипатична, поэтому её смерть не вызвала у меня никаких чувств, кроме, возможно, небольшого злорадства, будто скончался пусть и не мой злейший враг, но уж точно неприятный человек. Однако сведения о её существовании вне работы начали просачиваться ко мне даже тогда, когда с ней ещё было всё в порядке, и вполне естественным образом. Мои коллеги по неизбывной холопской традиции, желая выслужиться перед начальством, собирали деньги на подарки к определённым датам, и не только на её собственный день рождения и государственные праздники, но и на день рождения её единственной дочери, вручая их получательнице с произнесением пространной речи, как правило, начинающейся: «А мы знаем, что у вас…» Стоя в толпе подхалимов, я волей-неволей выслушивал очередную бесполезную информацию о доме, приусадебном участке одариваемой, обстановке её комнат, желаниях, высказанных или предполагающихся, и ещё чёрт знает о чём, и видел, как она радуется очередной бесполезной чепухе, стоившей мне 200, 300, а то и все 500 рублей. Сначала я полагал, что Валентина Сергеевна лицемерит напропалую, принимая подарки с благодарностью, и ей уже некуда ставить всю эту ненужную дребедень, но однажды в один из таких дней я зашёл к ней в кабинет спустя некоторое время после очередного подношения по срочному делу, несколько мгновений она меня не замечала, и увидел, как эта женщина, самозабвенно улыбаясь, любовалась стоящей перед ней гипсовой статуэткой, время от времени поворачивая оную, дабы лучше её рассмотреть. Ей действительно нравились эти подарки! После данной сцены я стал уважать её ещё меньше, хоть, в сущности, она всего лишь продемонстрировала обыкновенную бабью мелочность, однако для меня оказалось неожиданностью увидеть оную в такой, как мне тогда казалось, бесчувственной даме.