Жанна Жердер - Ланцелот. Love story

– Простите, я немного задержалась, – сквозняк от резко открытой двери сбросил половинку так и не потухшей сигареты со стола.

Арсений поднял ее, да так и застыл с окурком, не зная, что с ним делать – отдать Грачевской – глупо, она явно не из тех, кто докуривает уже побывавшую на полу сигарету…

– О, Боже мой, зачем вы ее держите в руках? Давно бы потушили!

– Да мы уж не знали, куда деваться от этого дыма, – проворчала Инна Израильевна.

– Простите, Инночка! Вам, наверное, за Ванечкой в детсад уже надо бежать? Так идите! Идите, мы с текстом поработаем, – как ни в чем ни бывало, прощебетала Грачевская и, увидев, что пианистка, нерешительно поерзав, так и осталась сидеть за роялем, добавила. – А Сан Санычу мы ничего не скажем.

Это стало решающим аргументом, и Инна Израильевна с проворством обычно несвойственным людям столь внушительных габаритов, выпорхнула из-за рояля и покинула репетиционный, зал на ходу восклицая:

– Спасибо Галочка! Спасибо, а то о Ванечке, кроме меня и позаботиться некому, растет, как сорная трава, у матери одни мужики на уме, а Сема мой все на своей кафедре пропадает, будь она неладна! Тоже мне, звездочет сраный… Спасибо Галочка! Я всегда говорила, что ты не только лучшая актриса, но и самый благородный человечек в нашем театре!

– Ну, что же, Арсений, давайте работать, а то не сносить нам с вами головы, – с усталой иронией сказала Грачевская, когда дверь за пианисткой наконец-то захлопнулась. – Сан Саныч придет через неделю смотреть на вас. Сценой займемся позже, а сейчас прочитайте мне текст дуэта.

– Как прочитать? Это же поется… – замялся Арсений.

– Как стихи. Вы в консерватории на занятиях по сценической речи читали стихи?

– Нет, только в школе…

– Ну, значит, как в школе. Читайте!

– Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя… – он запнулся и замолчал – было странно и трудно произносить эти слова. Без музыки они напоминали ему рыбу, выброшенную на берег, давящуюся воздухом в поисках воды.

– Почему вы остановились? Продолжайте, – поторопила его Грачевская.

– Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить…

– Ну же, вперед!

– Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть… Ничего, что я без выражения? – вдруг остановился Арсений, поняв, что текст он произносит чисто механически, как пономарь.

– И, слава Богу, что без выражения. А теперь усложним задачу: я ухожу, а вам нужно меня остановить, не дать мне уйти, но вместо обычных доводов и просьб, которые прозвучали бы в жизни, вы произносите этот вот текст. Начали! – Грачевская резко встала и направилась к двери. – Ну, же! – обернулась она, не услышав шагов за спиной. – Ели вы, Арсений, сейчас позволите мне выйти из репетиционного зала – можете забыть об Эдвине, – сказала она и, теперь уже не оглядываясь, пошла прочь.

Время для Арсения как будто остановилось. Он терпеть не мог то, что в театральных учебных заведениях называют «этюды». Когда на первом курсе консерватории на занятиях по актерскому мастерству отрабатывали этюды, он сначала благополучно заболел, а потом пытался по какому-либо поводу, да и без повода «слинять» с занятий. «Ну, не сыграю я Эдвина… – подумал Арсений, – вернусь в Питер, устроюсь в какой-нибудь хор….»

Стройный силуэт Грачевской удалялся от него все дальше и дальше, вместе с мечтой когда-нибудь оказаться на сцене рядом с ней. Неожиданно Арсений оторвал, словно чугуном налитые ноги от пола и побежал к двери, отрезав Грачевской путь к выходу:

– Сильва, люблю тебя! Ты жизнь моя, мечта моя! – задохнувшись от стремительной пробежки, почти прошептал он.

Грачевская попыталась обойти его, чтобы достичь двери, но он раскинул руки, не давая ей такой возможности:

– Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить. Ненадолго повстречаться, чтоб навеки не забыть, – он, словно уговаривал ее: «Не уходи, не уходи, не уходи…», слова, которые он повторял чисто механически, обрели иной, более понятный и близкий для него смысл. – Клятвы не давал тебе я ложной, счастье ожидает нас. В жизни увлекаться часто можно, но любить один только раз!

Грачевская, не отрывая от него своих удивительных фиалковых глаз, ответила:

– Красавиц много есть вокруг, чем я пленила вдруг…

Арсений отлично помнил, что в тексте пьесы в этом месте стоял знак вопроса, но никакого вопроса в интонации Грачевской он не услышал, в ее голосе, слышалось возражение, отпор, но слабый какой-то отпор, за которым обычно следует отступление и «сдача армии на милость победителя». Этот самый отпор только придал ему силы, и Арсений продолжил, наступая на Галину Сергеевну и тесня ее в центр репзала, подальше от двери:

– Много женщин есть на свете, но к одной влечет нас в сети. Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной. Ты одна владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир. Ты – божество, ты мой кумир.

«Наступая» на Грачевскую он и не заметил, как загнал ее к противоположной, самой дальней от двери стенке. Когда он проговаривал последние слова, отступать ей уже было некуда, ее лицо было совсем близко, и Арсению больше всего на свете хотелось сейчас же поцеловать ее… Неожиданно она ловко выскользнула из его «почти объятий» и, уже никуда не убегая, тихо и просто сказала:

– Жаль, что знать не в нашей власти, чья любовь сильней была. От костра внезапной страсти остается лишь зола…

Слова звучали несколько обреченно и даже цинично, Арсению хотелось возразить Грачевской и он, повинуясь какому-то странному чувству, даже подошел для этого к ней, но она сама повернулась к нему и, словно перчатку противнику, бросила:

– Медленный огонь сильнее греет – это мир давно постиг. Ну, а тот, кто быстро пламенеет, тот охладевает вмиг!

– О, Сильва, ты поверить мне теперь должна вполне… – он оправдывался, словно просил прощения, словно чувствовал себя виноватым… За что? Ведь он ничего дурного не совершил. Может быть, оправдывался не за прошлое, а за будущее, видение которого пока доступно было лишь ей…

– Поверь, пройдет твоя любовь, и ты другой повторишь вновь, что женщин много есть на свете, но к одной влечет нас в сети, Только в ней, лишь в ней одной весь мир земной… – Грачевская словно успокаивала его, как матери «заговаривают зубы» плачущему ребенку.

И, как ребенку, Арсению хотелось сказать, что «нет, не пройдет, это навсегда и т.д.», но вместо этого, как и полагалось в пьесе, он повторил то, что пелось в первом куплете, только более убежденно и даже непримиримо:

– Ты навек владеешь мною, лишь к тебе я рвусь мечтою. Да, в тебе весь мир! Ты – божество, ты – мой кумир!

Арсений, разумеется, видел спектакль и знал, что в этом месте на проигрыше по мизансцене должен быть поцелуй. Он притянул к себе хрупкую фигурку Галины Сергеевны и был уже в сантиметре от ее всегда чуть припухших, как будто она только что целовалась, губ… Но она ловко вывернулась и, совсем уже «не в образе» сказала, словно окатила холодной водой: