Жанна Жердер - Ланцелот. Love story

– А теперь все сначала. Пойдем по тексту сцены…

Арсений послушно подошел к стулу, на котором оставил свою сумку, достал тетрадку с переписанной ролью и открыл ее на нужной странице.

– Давайте просто прочитаем текст, – Предложила Грачевская и чуть улыбнувшись, добавила, – как вы говорите «без выражения».

Они несколько раз прочитали текст сцены, и Галина Сергеевна долго рассказывала ему о том, кто такой Эдвин и почему он не может жениться на Сильве, из-за чего, как говорится, «весь сыр-бор». Арсений сначала внимательно слушал, а потом его внимание переключалось то на изящные руки Грачевской унизанные какими-то необычными кольцами, то на ее по-девичьи высокую грудь, обтянутую черной «водолазкой»… Поймав очередной его взгляд, Галина Сергеевна прервала разговор:

– А, впрочем, на сегодня довольно. Приходите завтра в три часа.

За окном было уже совсем темно. Арсений вспомнил, что с утра ничего не ел и с вожделением подумал о театральном буфете. Но мечтам не суждено было сбыться.

– Вы проводите меня до дома? А то Сан Саныч сегодня играет в теннис, а мне страшновато идти по нашим закоулкам.

– Конечно, провожу, – ответил Арсений, подумав при этом: «Вот те на! Уже полвосьмого, в восемь, после первого антракта закроют буфет, и о котлетах с гречневой кашей придется забыть».

Они вышли из репетиционного класса и прошли через зрительскую часть, где Грачевская уважительно раскланивалась с билетерами, отдыхавшими в ожидании антракта, и попали в актерский гардероб. Галина Сергеевна сняла с вешалки свой песцовый полушубок и протянула Арсению. Он не сразу понял, что должен помочь ей одеться, и покраснел, а она чуть улыбнулась, почувствовав его замешательство.

Выйдя на улицу, Арсений закашлялся – морозный воздух обжигал гортань. Да и в джинсах без кальсон было как-то неуютно. «Интересно, как далеко они с Каляевым живут? – с тревогой гадал Арсений, – еще два квартала и я – труп». Она же шла не спеша, кутаясь в меховой воротник, и с каким-то вызывающе вкусным хрустом прокалывая корку притоптанного снега своими головокружительной высоты «шпильками». Через несколько минут они свернули с главного проспекта и пошли по заваленному строительным мусором переулку, где Грачевская, чтобы не упасть, то и дело хваталась за локоть Арсения – под ногами у них был голый, ничем не прикрытый, да еще к тому же неровный лед. К счастью для вконец продрогшего Арсения, вскоре они вышли к большому, со столичным размахом выстроенному дому, дойдя до угла которого, Грачевская отпустила, наконец, его локоть и сказала:

– Спасибо Арсений! Теперь вы понимаете, что спасли меня от множественных переломов и различных вывихов? Я не забуду ваш подвиг. До завтра.

– До завтра, – эхом ответил Арсений.

Как и полагалось, он терпеливо подождал, пока за Грачевской закроется дверь подъезда, и, безуспешно пытаясь согреться, трусцой побежал обратно к театру, рядом с которым находилось, так называемое Общежитие Работников Искусств.

Решение приехать сюда, в Новокукуйск, было принято в состоянии аффекта, когда он узнал, что Лариса выходит замуж. Тогда ему казалось невозможным жить с ней в одном городе, где каждый камень на мостовой напоминал о свиданиях с ней, о ночных прогулках и исступленных поцелуях на безлюдных набережных… Первое время его терзала какая-то отчаянная звериная тоска, хотелось выть на луну от желания видеть ее рядом, чувствовать ее тело, вкус ее губ на своих губах. Но прошло несколько месяцев, и приступы тоски набегали все реже и реже – оказалось, что он вполне мог обходиться и без Ларисы. А вот без Питера ему было тошно. С детства привыкнув к великолепию улиц и дворцов, он, казалось бы, не замечал этой сумасшедшей красоты, ненавязчиво декорировавшей его жизнь. И сейчас ему странно было идти по, словно топором вырубленным, улицам промышленного города, казалось, что этот унылый пейзаж все-таки кончится когда-нибудь, как страшный сон, и он окажется где-нибудь на Дворцовой площади или на Марсовом поле. Но вместо Зимнего дворца перед ним опять выросло унылое, похожее на уездный Дом культуры здание театра, обогнув которое он оказался у дверей общежития.

В общежитии было пусто – все остальные его обитатели играли спектакль. Не раздеваясь, он прошел на кухню и поставил на плиту чайник – после «променада» с Грачевской у него зуб на зуб не попадал. Чувствуя, что может не на шутку простудиться, прошел к себе в комнату и, достав из шкафчика бутылку коньяка, открыл ее и сделал внушительный глоток. Тепло разлилось по телу. Он с благодарностью подумал о толстой румяной тетке-поклоннице, которая всегда вместо цветов выносила ему на сцену пакет со стандартным набором: коньяк и сервелат. Это было довольно странно, так как играл он пока только в детском спектакле «Бременские музыканты». И вот, на поклонах, когда детишки выносили актерам на сцену чахлые гвоздички, продававшиеся в фойе, она, просачиваясь сквозь толпу мелкоты, подходила к нему, Трубадуру, и, не глядя в глаза, вручала пакет. Сервелат он, обычно оставлял себе, а коньяк отдавал соседу по гримерке комику Алексею Ивановичу Корнееву большому любителю выпить. Но на прошлых «Бременских» короля играл другой артист, и коньяк пришлось принести домой.

Арсений сделал еще глоток и закрыл бутылку. Он почти согрелся, но тепло, разлившееся по жилам, напомнило о том, что с утра он ничего не ел – времени не было. Он знал, что на его полочке в общем холодильнике пусто, но все-таки пошел на кухню – выключить чайник.

Погасив конфорку под уже вскипевшим чайником, он снял крышку со стоявшей рядом кастрюли и втянул в себя запах борща, принадлежавшего чете актеров Бескудниковых, будто надеясь, что этот сытный и, почти материальный запах утолит его голод. Разумеется, этого не произошло, и Арсений, мучимый угрызениями совести, взял большой половник, неосмотрительно оставленный Ленкой Бескудниковой прямо около кастрюли, зачерпнул наваристой гущи, и, рискуя заляпать практически единственные джинсы и свитер, стал нагло поглощать чужой борщ. Утолив сжимающий желудок голод, он уже привычным движением долил в кастрюлю кипятку из чайника и, от греха подальше – рядом с кастрюлей находилась огромная сковорода с котлетами – пошел к себе в комнату.

Комната была маленькая и узкая, девять квадратных метров. Все пространство занимали две кровати, большой письменный стол, неизвестно для каких нужд здесь прописавшийся, и полированный шифоньер, судя по всему отданный общежитию кем-то из актеров, поменявших мебель. Из-за по-сибирски заклеенного на зиму окна и огненных батарей в комнате было жарковато. Уже согревшийся Арсений стянул через голову свитер и бросил его на одну из кроватей. Кровать принадлежала тенору Пурчинскому, но поскольку тот несколько месяцев назад женился и переехал к жене, Арсений приспособил его кровать для склада одежды, не утруждая себя использованием шифоньера. Он задумчиво походил какое-то время вдоль своего «пенала», да так и не придумал, как скоротать вечерок. Телевизора у него не было, библиотекой он тоже не обзавелся. Из печатного текста – ну надо же куда-нибудь уткнуть глаза – имелась только пьеса «Сильвы». Он достал из кармана куртки свернутые в трубочку листки и, развернув их, почувствовал легкий аромат духов Грачевской, неизвестно как успевший впитаться за те несколько мгновений, что она держала их в руках. Духи ее были странными и непривычными, непохожими на те, которыми пользовались мама и Лариса. В отличие от тех, сладковато-цветочных и жизнерадостных к этим, словно грустное воспоминание в праздничный день, примешивалась капелька горечи…