Борис Бужор - ДК

– Платон. – Она меня обнимает, целует в щеку. Оценивающий взгляд скользит по мне с ног до головы. – Я думала, ты с женой в Москву перебрался.

Слово «жена» она выделяет жесткими интонациями – будто бы оно в предложении лишнее.

– Я и не собирался. Это Ленка все рвется… Все что-то хочет доказать.

– Пусть для начала у нас докажет.

И что на Верку нашло, когда-то ей Ленкины спектакли нравились. Сама же в свое время «Кармен» нахваливала, мол, для нашей дыры – это прорыв. Статью даже про постановку в московский театральный журнал написала. Да такую, что, прочитав ее, прослезился бы и сам Станиславский.

– Что не отвечал?

Теряюсь от вопроса – подбираю оправдания, чтобы не обидеть. Нет вариантов, поэтому отмалчиваюсь.

– Знаешь? – Она наклоняется ко мне, ее обветренные губы почти касаются моего уха. – Тебе валить отсюда надо, в этом болоте делать нечего, – отстраняется, переходит на деловой тон. – Там для тебя все возможности открыты.

– Спасибо. – Я растерян – и приятно, и понимаю, что на хрен я кому в Москве сдался, да даже дело не в этом… Ленка тоже Москвой грезит. Спектакли она там ставит, конечно, а неделю назад, как с цепи сорвалась, заладила, мол, там все – культура, жизнь, слава, а здесь скукота дремучая и актеры запойные. Отчасти я ее понимаю, все, что можно в нашем городе было достичь, она и так достигла.

– Ты молодой, талантливый, что тебе здесь делать?

Актеры косятся на нас.

Данила разбавляет наше импровизированное уединение.

– Платончик, – с еще большим садизмом коверкает он мое имя, – где свою Елену Иосифовну потерял?

Он чувствует, что нам на него плевать, от этого начинает говорить еще громче. Слов его не разбираем.

– Я подумаю. – От неловкости опускаю глаза, хотя знаю, что тут думать нечего – в своем городе я останусь при любых обстоятельствах.

Видимо, я рожден увечным, с патологической любовью к уходящим на юг поездам, кирпичным домам, покосившимся крышам, уездному тщеславию коллег и мировому простодушию случайных знакомых.

– Ты подумай, подумай.

С фужером томатного сока выходит Ленка. Француз следует за ней, любуясь моей женой со спины. Вроде уже возраст, а все туда же, пялится, как юный школьник на молодую практикантку из педа. Хотя Ленкины бедра в обтягивающем платье – загляденье.

– О, вот где мой муж. – Она обозначает поцелуй в губы. – Ты куда ушел?

– Покурить.

– Ты много куришь.

Вера с недовольным видом отходит в сторону.

– Знакомьтесь. – Ленка стремительной паузой сводит нас с худруком областного театра.

– Александр.

– Платон.

Жмем руки.

– Наслышан, очень приятно.

– Спасибо.

Против Француза ничего не имею, думаю, он тоже. Для него главный враг – моя Ленка… Они худруки конкурирующих театров, приговоренные историей нашего города к вечной борьбе за зрителя – но режиссеры в этом не виноваты, это перешло к ним от их предшественников, а к тем от предыдущих – ныне давно покойников. Сегодня начальство областного и городского театров вдоволь наулыбаются, а завтра разойдутся по кабинетам и будут думать о том, как превзойти друг друга в следующей премьере.

Выходит директриса муниципального театра, кажется, что так и хочет специально попасться мне на глаза. При уличном свете замечаю, что лицо ее заметно обвисло. А я видел Елену Ивановну еще в форме. Особенно помнится, как разгладились все ее морщины, когда она протянула мне документы, где, ссылаясь на трудовой кодекс, были обозначены все причины моего увольнения по статье.

Разговоры умолкают, актеры столпились рядом с нами. Швейцер отвел меня в сторонку:

– Платон, кажется?

– Да.

Протянул мне открытую ладонь.

– Серега.

– Хорошо.

– Ничего хорошего не вижу.

– Что тебе надо? – Я малость завожусь.

– Пошли, выпьем.

– Пошли.

Заходим в ресторан. Еще недавно пышущая эстетизмом закуска померкла, объедки разбросаны по белой скатерти. С первого попавшегося стола Швейцер берет нетронутую сырную тарелку. Забиваемся в угол. Музыки там почти не слышно. За квадратной колонной танцуют актрисы. Замечаю Таньку – театральный секс-символ нашего города, вечно одинокая, вечно молодая, ее призвание – играть роковых женщин. Я с ней работал в одном театре. Она неплохо исполняет роль в моем «Муагиле», только слишком много своей героине добавляет эротизма, который явно там ни к селу, ни к городу.

– Водку, вино, коньяк? – спрашивает Серега.

– Водку.

– Не советовал бы, «гаражная».

– Коньяк я тоже не люблю.

– А ладно, водку так водку. – Швейцер наполняет рюмки. – Извини, я погорячился.

– Да ладно.

– А пьеса, – говорит тише, – и впрямь говно, не читай, не трать время.

– Я разберусь.

– Давай.

– Давай.

Чокаемся, выпиваем, закусываем сыром и размякшим на каемке тарелки укропом. Водка противная, но что делать? Коньяк и вино я не переношу всей душой.

– Ты актер? – интересуюсь я.

– Актер. А ты что, спектакли со мной не видел?

– Да вроде нет.

Звон разбитых тарелок, склонившаяся над столом девушка всей своей полнотой подпирает стол, ее руки шарят по столу в поисках вибрирующего сотового.

– Вот, Олеська, как обычно.

– А что с ней?

– А ты как думаешь? – Серега снова наполняет рюмки. – Перепила. Что непонятного? Наша завтруппой.

– Ладно. – Снова стук рюмок, Серега выпивает не морщась. – Тебе все это нравится?

– Нет. Я тут из-за жены, она попросила.

– А кто твоя жена?

– Ленка…

– Ммм.

– Елена Иосифовна.

– Фейгус?

– Да.

– Бездарный режиссер, хорошо, что я в другом театре.

– Эй, потише вообще-то.

– Понял-понял. – Серега снова потянулся к бутылке.

– Ваш-то тоже не лучше, уже который год ни одного кассового спектакля сделать не может.

– Алло, – раздается крик в телефон. Олеська… Все-таки дотянулась… – Не кричи на меня, сказала же, вечером приеду.

– А она еще меня жизни учит, тоже мне, учительница, – умышленно кричит он в сторону бормочущей в телефон завтруппой. – Со своей разберись. А то все мне советует пить меньше…

– Я сказала же, – Олеську заедает. – Вечером.

– Эх, – заводится Серега, наскоро выпитая водка его значительно поднакрыла. – Я не так представлял театр, учился, там…

– Где?

– Не важно, в другом городе, далеко… Сюда позвали, приехал, роли дали главные, молодым, перспективным и талантливым обозвали. Толку? Перебрался я в ваш город, а тут… Вот. – Серега размашисто указывает в сторону вернувшегося с улицы веселья.

Начинаются танцы и объятия; водка вливается в актеров легко и просто. Высокосветское начальство потягивает вино и шампанское, ведет разговоры о грядущих перспективах.

– Сплошной пир. Словно все только в театр и пошли лишь для того, чтобы потом на пьянку продефилировать, друг перед другом мудями потрясти – кто звонче, помериться… Думаешь, они от творческих мук страдают? А ни хрена, от похмелья по утрам они страдают. Так и живем, провинциальная богема, мать их, вечный антракт, действа, боюсь, не дождаться.