Леонид Бежин - Колокольчики Папагено

– Ах, мерзавец. Вот и водись с такими… Брось ты их, этих иностранцев. Все они засранцы, как говорил товарищ Сталин. – Полина Георгиевна любила словцом-то этак поозорничать. – Впрочем, я вру: не все, – спохватилась она. – Есть очень даже милые… Я тут однажды выползла на бульваре посидеть, воздухом подышать и познакомилась… с кем бы ты думала?.. с тайским принцем. – Полинька Сакс явно наслаждалась эффектом своего признания. – Он, окруженный раболепными слугами и служанками, под балдахином нашим бабкам проповедовал буддизм и дарил фигурки Будды.

– По-русски проповедовал? – спросила Жанна без всякого интереса.

– Да, он здесь учится.

– И что же они? Приняли новую веру?

– Приняли, уж очень он хорошенький, проповедник-то. Со смуглым личиком, как у Гюльчатай. Залюбуешься. И, наверное, богатый, раз все-таки принц, а не какой-то бомжара из подворотни.

Жанне вдруг стало интересно.

– А у меня тоже новый знакомый…

– Поздравляю. Кто же?

– Сразу-то и не скажешь. Как бы ты отнеслась, если бы он был?.. – Жанна загадочно возвела глаза к потолку.

– Ну, кем, кем? Официантом? Грузчиком? Дворником?

– Еще ниже…

– Господи, кто же там? Ну, не нищий же…

– Теплее, теплее.

– Бомж?

– Да.

Несмотря на то, что она получила определенный ответ, Полина Георгиевна смотрела на Жанну так, словно ровным счетом ничего не понимала.

– Ты всегда была с причудами, но чтобы… Или ты шутишь? – спросила она так, словно шутка, даже самая неудачная, была бы лучшим выходом из положения.

– Нет, у нас все серьезно, хотя в сущности ничего еще и нет… Серьезно в том смысле, что он философ. – Жанна почему-то сочла нужным улыбнуться.

– И ты этого философа к себе в квартиру потащишь? Да еще пропишешь, чтобы разом все потерять и самой оказаться на улице?

– Зачем ему квартира? У него есть уютный подвал.

– Все они так поначалу: у меня все есть, мне ничего не нужно. А затем оказывается, что очень даже нужно, только негде взять. – Полинька Сакс почувствовала, что разговор повернул не туда. – Ладно, прости выжившую из ума. Разворчалась тут, старая грымза… Расскажи толком, что за философ.

Жанна просияла оттого, что Полина Георгиевна вдруг изменила тон.

– Философ и писатель.

– Дал бы что-нибудь почитать, а то я Мопассана в пятый раз перечитываю.

– Нет! – Жанна убежденно отказала в просьбе, которую было так легко и при этом невозможно выполнить. – Еще не время… ну, это, как нулевой урок.

– А-а, раз так… – Полина Георгиевна, в прошлом учительница, посчитала, что из услышанного хотя и с трудом, но можно извлечь какой-то смысл. – В чем же тогда твоя задача?

– В том чтобы помочь… – решительно произнесла Жанна, а затем добавила с меньшей решительностью: – В служении…

Служение началось с того, что Жанна, управившись с цветами и сдав кассиру наличные, приезжала в подвал. Ставила свой кукурузник между гаражей, стучалась условным стуком в обитую клочками войлока, жестью, кровельным железом (явно содранным с крыши) дверь и ждала ответных шагов. По тому, какие были шаги, угадывала, как прошла ночь, бессонная, воспаленная или мирная и спокойная (легкие шаги и ее успокаивали, тяжелые, с пришаркиванием – тревожили).

Ключ в замке проворачивался два раза. Ее впускали (не спрашивали, кто), целовали, проводили сквозь висячие сады Семирамиды и усаживали на топчан, накрытый безрукавкой козьим мехом наружу. Некоторое время Жанна послушно сидела, вытянув перед собой ноги, разглядывала низкий потолок с цветами плесени и навернувшимися ржавыми каплями. Но затем спохватывалась: козий мех-то он приставучий, этак придется потом целый час снимать с себя прилипшие волосинки.

Да и пора кормить шейха и повелителя завтраком из двенадцати блюд. Ну, из двенадцати, пожалуй, слишком – так хотя бы сжарить оную из четырех яиц (слово яичница почему-то никогда не произносилось), посыпать мелко нарезанным луком и присовокупить некую, на пару взошедшую, именуемую котлетой (впрочем, и этого слова, будто сговорившись, избегали).

Оная и некая подавались к столу, расчищенному от всякого мусора, хотя мусор, разумеется, был ценнейший, дороже золота: вырезки, выписки и конспекты. Повелитель восседал, вкушал и похваливал. Сама, хотя с утра не завтракала, позволяла себе лишь куснуть (от бутерброда) и глотнуть (из чашки кофе), чтобы худо-бедно держаться на ногах.

Так Жанна кормила его, затем возила по дворам, где он собирал выброшенные книги, сортировал и увязывал в стопки. Нагруженные доверху, они возвращались в подвал. Там Николай отпирал проржавевший амбарный замок, висевший на двери в святилище, и, не зажигая света – наощупь, – раскладывал по полкам Тургенева (выбрасывали особенно охотно), Чехова, Достоевского, Шекспира, Бальзака, Флобера. Ради нее раздобыл и Николая Носова, хотя Жанна о нем напрочь забыла.

После этого они чинно обедали – доедали то, что оставалось от завтрака и про запас, сухим пайком откладывали немного на ужин.

Николай снова открывал святилище, и подсвечивая фонариком, занимался книгами, что-то писал и тотчас прятал. Вечерами, когда поднимался над горизонтом матовый шар луны, улицы остывали от жары и сквозь душный морок проступала прохлада, они гуляли. Особенно любили обойти вокруг Кремль, пройтись по набережной и подняться на Большой Каменный мост. Николай говорил о своем – о свершении, о наступлении, об исполнении сроков. Она слушала, затаив дыхание, и ничего не понимая, лишь спрашивала: «Когда?» Он не отвечал, отшучивался: мол, много будет знать, скоро состарится. И вообще нельзя слишком много умствовать, тем более с такой походкой. Она была польщена (все-таки заметил), хотя делала вид, что не придает значения: походка как походка. При этом спрашивала: «А если бы я не пришла, ты бы меня нашел?» – «Конечно, нашел бы» – «А как?» – «По звездам. Или подстерег бы, как того англичанина». Она ждала: будет ли ревновать? Или хотя бы изобразил подобие ревности. Уж очень хотелось. Но он себе не позволял. Старался быть выше. И ей приходилось простить – если уж не ревность, то хотя бы ее отсутствие, умение преодолеть (а в общем-то, это все была ерунда, бабские штучки).

Иногда Жанна у него оставалась, хотя не позволяла это себе очень уж часто, чтобы не возникала видимость постоянного присутствия женщины, непозволительная для служения. Она умела разделить – провести черту, где любовь, а где долг, и замести следы, чтобы любовь не выпячивалась, не лезла наружу. Поэтому никогда не привозила с собой цветы, не украшала подвал всякими салфетками, вазочками, безделушками. Подвал есть подвал. Новый андерграунд, как Николай его называл (она же всегда путала андерграунд с ундервудом). Крипта последних христиан, подвижников духа и хранителей истины. И мещанский уют здесь неуместен.