Леонид Бежин - Колокольчики Папагено

По четвергам приходил Буба, или Боря-шарманщик, небритый, сиплый, с костылем, в тельняшке и грузинской кепке. Он крутил шарманку – вытрясал деньги за аренду, но брал и сухим пайком, как он говорил. Иными словами, всем, чем можно поживиться. Особенно выгодно было рассчитываться с ним, когда он мучился от похмельной жажды: хватало стакана. Если же жажды не было, мог забрать последнее, унести безрукавку с топчана, выдернуть ремень из брюк, шнурки из ботинок, вывернуть лампочку, прихватить табуретку, безногий стул.

Однажды пригрозился забрать разбитое пианино (Николай должен был хотя бы раз в день прикоснуться к клавишам). Как-то раз углядел старинный барометр, выброшенный кем-то вместе с книгами, но Николай отнял, выхватил – чуть не подрались. Жанна потом спросила, зачем ему барометр, и он ответил загадочно: «Перед концом света пригодится». Пошутил, наверное. Не может же такого быть, чтобы стрелка предсказывала серный дождь или огненные молнии.

Однажды утром (Николая не было дома) на стук Жанны открыла маленькая женщина в длинной – до самого пола – юбке. Она пристально, цепко, придирчиво оглядела Жанну, что-то для себя решила, смекнула, пришла к некоему заключению и, ничего не спрашивая, впустила. Впустила безучастно, хотя и не позволила идти впереди себя, а лишь сзади, как будто она здесь хозяйка, а та, пришедшая – в лучшем случае гостья или просто посторонняя, по своей надобности заглянувшая – вот и надо вытерпеть, выслушать, что-то ответить и благополучно спровадить.

– Вы… наверно… я полагаю… та самая? – спросила женщина тихим, бесцветным голосом, западавшим в молчание (в паузы), словно клавиша рояля, спросила небрежно и сочувственно, и именно это сочувствие возмутило Жанну. Ей захотелось ответить дерзко.

– Это вы та самая. А я – это я, – огрызнулась она и одернула юбку, чтобы в темноте не белели колени.

– Женя? – спросила она, как спрашивают о чем-то, явно желая ошибиться.

– Жанна.

– Ах, да… Жанна. Простое русское имя. А я Анна. Видите, срифмовалось. У меня был срок – десять лет. Я имею в виду срок заключения, то есть совместной жизни.

– А у меня пожизненное.

– Да, вы так рассчитываете?

– Знаю.

– Замечательно. Я за вас рада. Только учтите, вам будет трудно. У Николая упрямый, непредсказуемый характер. Он деспот. К тому же у него бывают ужасные депрессии. Его очень трудно из них вывести. Надо каждый раз искать особый подход.

– Это вам он оставил квартиру в высотном доме? – перебила ее Жанна, желая что-то для себя выяснить хотя бы отчасти нужное и полезное, а не выслушивать то, о чем она сама могла бы поведать и с еще большими подробностями.

– Да, мне, но я ее продала. Там теперь живут другие люди. Академик с женой и сыном.

– Зачем же вы продали?

– Милая, ну зачем продают в таких случаях! Не из-за того, что мне наскучил вид на Кремль и Москву-реку. Ради денег, конечно. Надо же его на что-то содержать. Сам он теперь ничего не зарабатывает. Да и вообще беспомощный как ребенок.

– А раньше?

– О, раньше он был большим человеком. Официально – конструктором, а неофициально – создателем альтернативной идеологии. – Женщина посмотрела на Жанну со снисходительной улыбкой, показывая, что не ждет от нее понимания, поскольку когда-то и сама ничего в этом не понимала, пока ей толком не объяснили. – Тогда ведь жили в странном, загадочном обществе, устроенном по неведомым законам. Называлось все это социализмом, да еще развитым, но только называлось, не более того. Вы не застали, но я-то застала. Прекрасно помню, что в официальную чушь никто уже не верил, но замены ей не было. Поэтому в верхах не знали, куда поворачивать оглобли и что нас ждет. Вот и ставили эксперименты в лабораторных условиях: то Рерихи, то русский космизм, то Святая Русь. Николай предлагал свой вариант, и к нему прислушивались, его очень ценили. В Кремль не раз приглашали и на Старую площадь. У него был персональный автомобиль, и эта квартира, и прекрасные возможности для работы… Но потом все рухнуло, и случилось худшее – то, чего никто не ждал и не планировал в нашем плановом-то хозяйстве. Одно хорошо: квартиру я вовремя приватизировала и хоть что-то за нее получила. Николай же со своими идеями оказался никому не нужен, выброшен из жизни и превратился в бомжа.

– Зачем же вы его отпустили? – Жанна без приглашения села на топчан, покрытый безрукавкой, – села с такой уверенностью, что женщина робко на нее взглянула, словно сама ждала от нее подобного приглашения.

– Поссорились из-за чего-то. А кроме того, таких насильно не удержишь. К тому же он полагал своим долгом разделить судьбу соотечественников, оказавшихся на улице.

– Хотите чаю?

– Чаю?! – изумилась женщина. – А… вы… даете понять, что хозяйка здесь – вы. – Ее голос снова стал западать, словно клавиша. – Хочу. Но учтите, что у меня столько же прав, как и у вас, и это я могла бы угощать вас чаем.

– Какие церемонии!

– Вы чем занимаетесь?

– Шоферю. Цветы развожу по торговым точкам.

– Это заработок. Вы, наверное, миллионерша.

– Напрасно улыбаетесь. Свой куш имею. На каждой точке мне отстегивают за качественный товар. Если вам понадобятся розы, обращайтесь ко мне. Вам – со скидкой.

– Благодарю. Учту.

Женщина сняла со спины рюкзачок, как будто обещанная скидка позволяла и с ним почувствовать себя увереннее и на глазах Жанны достать из него принесенные вещи.

Жанна мигом метнула взгляд, отследила это намерение.

– А что у вас там? – спросила она равнодушно, будто бы без всякого интереса.

– Так… кое-что… – Женщина словно усовестилась: клавиша упрямо западала.

– Для Николая?

– Для моего бывшего мужа.

– Он же не в тюрьме, чтобы носить ему передачи. Знаете, что я вам скажу? – спросила Жанна, чтобы легче было высказать то, чего та явно не знала. – Знаете, что? Знаете?

Она словно перекладывала перед собой с места на место невидимые предметы.

– Ну, скажите… – Женщина вздохнула так, словно каждый предмет был ей отлично виден и не вызывал ничего, кроме скуки и уныния.

– Вы не тратьтесь и больше ничего такого не приносите.

– Какого такого? – Женщина не желала понимать значение слова, которое Жанна, напротив, слишком хорошо понимала.

– Такого, как у вас в рюкзачке. – Жанна взяла рюкзачок, продела руки женщины в лямки и повесила ей на спину, после чего удовлетворенно оглядела ее, оценила со стороны и добавила: – Теперь я буду тратить на него деньги. Это моя альтернативная идеология.

…И тут откуда-то из толпы вынырнул бледнолицый, с подсиненными обводами вокруг глаз, столбиком морщин на бескровном лбу и морковно-красным затылком – ее англичанин. Впрочем, англичане не выныривают, а выносят себя как некую драгоценность, требующую бережного, аккуратного обращения, а главное почтительности к себе и самоуважения, поскольку кого же англичанину уважать, как не самого себя. Ведь все прочие в лучшем случае туземцы, а то и вовсе – мартышки. И лишь они одни – англичане, даже если и осквернятся, оскотинятся, вынырнут или приползут на карачках, что, конечно, случается редко или почти никогда. И это почти – им в выслугу и заслугу, как орден, как потомственное дворянство, как высшее право в первых рядах приветствовать королеву и салютовать от имени народа – всех тех, кто толпится в задних рядах…