Ксюша Вежбицкая - Не поехать ли нам за счастием?

– Что вы видели?

Студенты словно окаменели. Зал, еще недавно наполненный звучанием виолончелей и фаготов, кристаллизовался напряжением тишины.

– Варианты?

Руки, которые поразили ее магией управления музыкой, сложились на груди. Губы дирижера нетерпеливо поджались.

– Что вы смогли увидеть?

Тишина длилась слишком долго, растаявший в воздухе вопрос требовал ответа. Когда нервное напряжение аудитории достигло высшей точки, молчать стало невозможно, и она тихо произнесла:

– Работу мастера.

Однокурсники как-то тупо и недоверчиво уставились на нее, а дирижер отыскал ее глазами, и на секунду в уголке тонких губ мелькнула улыбка.

Ей нравился запах репетиционного зала: запах старого дерева – так же пахнут книжные полки, дерзкий лаковый дух новых инструментов, едва уловимая нотка парфюма красивой тонкой скрипачки. Нравился шелест нот. Нравилось смотреть на оркестр, но больше всего она любовалась руками дирижера – легкими, сильными, властными, гибкими, с жилками.

Каждый раз они смотрели, как репетирует оркестр, а потом начинали занятие. Пальцы неуверенно чиркали воздух. Временами на факультативе преподаватель подходил к ним и выправлял положение рук. Однажды подошел и к ней. Мгновение дирижер критически оценивал дрожащую тонкую ладошку. Потом мягко обхватил ее, поворачивая в нужную сторону. Мир совершил кувырок, пальцы онемели, и она не знала, хватит ли сил устоять. Алиса почувствовала запах тела, но не отстранилась. Она ощутила запах дерева, обожженной глины, крепкого чая из детства, с индийской принцессой на коробке, а еще глубокий, чуть сладковатый аромат, который трудно описать, – мускус.

В руке дирижера ее пальцы оказались мягкими и податливыми, словно воск. Вылепив свою композицию, он удовлетворенно кивнул и ушел. Несколько мгновений воздух ощущался теплым и ароматным облаком. Она закрыла глаза и попробовала представить услышанный запах еще раз.

Прилежная ученица, в комнатке общежития девочка по часу водила острым концом рисовальной кисточки в воздухе, воображая отточенность движений. Но ее руки были слабыми, кисть затекала, а мышцы болели. Гораздо приятнее сесть за фортепиано. Тугие и гладкие клавиши казались понятнее. Она нажимала их, и тонкие пальцы утопали. Потом вступала правая рука – хрустальные капельки. Гроздья капелек. Дождь капелек. Чистый и прохладный. Однажды, открыв глаза после нежной импровизации, Алиса обнаружила рядом однокурсницу, облокотившуюся на покатый лаковый бок инструмента. Она смотрела вдаль и думала о чем-то своем. Когда упала последняя капелька, взор искушенной и измученной музыкальной школой студентки затуманился, и она с благодарностью посмотрела на Алису, словно заново открывшую для нее красоту звучащей мелодии, избавленную от ненавистного академизма.

Тем утром ласковый солнечный свет полновластвовал в аудитории, подсветив пылинки и сонные лица студентов. Одно лицо выделялось особенно. Окруженное золотым солнечным ореолом, оно казалось почти прозрачным. Волосы, глаза, ресницы и кожа были настолько светлыми, будто сами излучали свет в сером пространстве класса. И он заметил ее лицо.

Начал выделять ее взгляд в аудитории среди других – скучающих, заискивающих, призрачных от смартфонов лиц. Иногда отвечал на этот взгляд своими темными искорками. Потом как-то увидел ее в другом классе. Застыл у двери, прикованный золотым свечением растрепанных волос и голосом, прилежно тянувшим гаммы. Тихим и плавным, не полноводным, не задорно звенящим – мягким и затихающим, стоит чуть отойти. Он простоял незамеченным у двери достаточно долго, чтобы прерафаэлитские черты окружили своим теплым сиянием все мысли в его голове. И чтобы добавить новое имя в список факультатива для одаренных студентов.

И она пришла в его творческую мастерскую. По-детски острые коленки торчали из-под свободного платья. Доверчивые глаза внимали каждому слову. Она отличалась от других студентов – заносчивых победителей музыкальных конкурсов. На ее мягком свете взгляд упокаивался, отдыхал, грелся. Но и победительницей конкурсов она не была. Хотя это не обсуждалось.

– Алиса, – напомнила девочка, и дирижер легко усмехнулся, более подходящего имени для нее и представить нельзя.

Алиса приходила часто и засиживалась долго, чтобы он успевал сказать больше. Сначала студентка просто слушала, теребя в руках уголок невероятно длинного шарфа. Потом стала робко задавать вопросы, боясь глядеть прямо и показаться смешной. Как же страстно она хотела услышать ответы! Она наконец все поняла. Наконец кто-то ей объяснил нечто важное. Теперь-то все понятно и просто. Другие ребята покидали мастерскую, а она задерживалась, чтобы задать новый вопрос.

И он отвечал, небрежно откинувшись в своем кресле. Грелся в сиянии золотой девочки и неспешно повествовал. Иногда вопросы были по душе, но больше ему нравились серые капельки глаз – в них читалось нескрываемое восхищение. И так прошел месяц. А потом Алиса попросила поправить положение ее рук для упражнения, которое не получилось. И он подошел. Ее ладошки были маленькие и теплые, а волосы пахли растертой в пальцах мятой. Она подалась навстречу, разрешая вдохнуть ее запах и даже коснуться носом волос. Разрешая тронуть выбившуюся прядку.

– Прерафаэлитский ангел, – говорил он потом, гладя ее по золотистым локонам. И она улыбалась, не очень красиво, но совершенно трогательно.

Алиса едва ли не поселилась в творческой мастерской. Задыхаясь от счастья, она варила кофе, обнимала огромную арфу, училась понемногу играть на ней, кружилась среди инструментов, когда никто не видел, и забросила все на свете. Это все казалось таким далеким и неважным. Она не замечала откровенно презрительных взглядов однокурсниц. Только его руки, взлетающие и взлетающие перед послушным оркестром.

Когда на его концерте появилась ничем не примечательная женщина средних лет, она и ее не заметила. Какая разница, ведь Алиса придет в мастерскую снова, а там нет никаких женщин, только она. Он не смотрит на жену, он ее даже не видит. Алиса почувствовала укол ревности лишь единожды, когда маленькая девочка лет пяти вскарабкалась на сцену, чтобы подарить отцу букетик. Дирижер нежно поблагодарил малютку, и Алиса испытала странный зуд в «сердечной ямке». Ей хотелось выбежать на сцену и оттолкнуть ребенка. На сцену нельзя детям. Почему ее никто не уведет?

Когда Алиса заходила в общежитие, то не расставалась с телефоном. Потому что вопросы никогда не заканчивались, а диалог казался бесконечным. Ей хотелось все время ощущать его присутствие. Немедленно ощущать. Безответные сообщения мучали, как мигрень. А значок «печатает» заставлял ее сердце бешено биться о ребра. Когда он не отвечал сейчас же, чувствовала ноющую боль. Становилась сама не своя, металась по комнате, в ночи срывалась в мастерскую, ночевала на бетонном полу под дверью, а потом бледной тенью слонялась по корпусу, ища глазами руки . Гул голосов вокруг про зависимость и возмутительное поведение перешел на forte , но ей не становилось легче. И только сложившись в теплый комочек рядом с ним она чувствовала себя живой и могла дышать.