Юрий Киселев - БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья…

– Ну пейте, не то состынет. – И с тем вышел.

То, что я заявил в запале, было глупо. Куда я уйду от Мартыновых? Кормить клопов в захудалой гостинице? На приличную денег не было. И не поеду же я на Дон без Петьки? Понятно, и Петр не хотел, чтобы я от них ушел. Оттого мы оба пили чай молча. Спустя несколько времени вошла его мама и с фальшивой улыбкой осведомилась, как нам спалось. Мы отвечали, что превосходно, и сейчас собираемся в город.

Брови Анны Ивановны сошлись домиком, губы дрогнули, казалось, сейчас заплачет.

– Мама, что с тобой? – всполошился Петр.

– Видишь ли… – решительно начала она, но замялась и, глянув на сына, жалобно улыбнулась: – Может быть, вам повременить, а? Пока совсем не окрепли.

В эу минуту в комнату заглянул Шакир.

– Вот и я им говорю! – услыхав ее слова, подхватил он.

– Да вы что, сговорились? – взвился Петр. – Отчего ж нам не выходить?

– В Кремль вы не попадете, – отвечала Анна Ивановна. – Там большевики заперлись.

– Что-о?! – в один голос вскричали мы, оторопело посмотрев друг на друга.

– Как это «заперлись», кто ж их туда пустил? – не поверил матери Петр.

– Полковник Рябцев, командующий Округа.

– Право, не понимаю, – недоумевал Петр, – с какой радости? Он что, большевик?

– А, соглашатель, – отмахнулась Анна Ивановна.

– Ни сана, ни мана, – ввернул Шакирка и обратился к ней: – Ну мы понесли, Ана Ивана? А батырам обед в кастрюльке на плите Галия отлила.

– Что понесли? – подозрительно спросил Петр.

– Да это, как его, – стал выкручиваться Шакир, – на Смоленский рынок…

– Мама! – строго сказал Петр. – Что ты еще хочешь продать прокормить нас?

Помню тот стыд, что я испытал в эту минуту. Как я раньше не подумал, каково прокормить нас в голодной Москве.

– Ана Ивана, у меня есть деньги, возьмите! – с горячностью сказал я.

– Спасибо, Андрюша, денег у меня довольно. – ласково поглядела она и, поколебавшись секунду открылась: – Борщ они в Александровское училище снесут.

– Борщ? – изумился Петр. – Зачем туда борщ?

Анна Ивановна беспомощно оглянулась на Шакира, но, понимая, что долее скрывать невозможно, сказала, что третьего дня в Питере произошел большевистский переворот. Временное правительство арестовано. Сейчас большевики готовятся захватить власть в Москве, и в Александровском училище собираются силы, чтобы дать им отпор.

– В Москве одних офицеров полста тысяч, там и без вас управятся! – заверила она и просительно посмотрела на меня, надеясь в моем лице встретить поддержу.

Я отвел глаза.

– Неужто ты думаешь, что мы станем отсиживаться в такую минуту дома? – сказал Петька и встал из-за стола. – Заодно борщ снесем. Андрюха!..

Я тоже встал.

– Послушай, Петруша! – буквально взмолилась мать. – Побойся Бога! Меня пожалей! Алешу потеряла, а ну как и тебя? Я это не переживу. – И заплакала.

Петр подошел и приобнял ее:

– Мама, где бы был папа, будь он нынче в Москве?

– Вот его и нет, – всхлипнула она. – А мог бы не ходить на эту проклятую войну!

– Значит, не мог. И я не могу.

– Отец хоть знал, за что идет воевать! А вы за что?

– Как и отец: за Веру, Царя и Отечество.

– Какого царя, Петруша?! – истерически рассмеялась мать. – Который нас предал? И Веру и Отечество? За кого вы пойдете складывать головы? За пустобреха Керенского?

– Не «за кого», а от кого, – вступил тут я. – От большевистского хама.

– Наше место там, – сказал Петр.

Мать не нашла больше доводов и обернулась к Шакирке, но тот лишь развел руками.

Встал вопрос, во что одеться. У меня выбора не было. Петр поборолся с искушением явиться в училище гардемарином и, как и я, пошел в солдатском, а под низ тельник.

Дом Мартыновых стоял в начале Нащокинского переулка, в пяти минутах ходьбы от Училища. Но мы шли с борщом, который норовил выплеснуть из-под крышки, особенно, когда перехватываешь ведро, и мы решили нести оба ведра одному по очереди. Выйдя на бульвар, мы поставили борщ, закурили и повернулись к собору.

– Хорош, а?! – горделиво сказал Петр. – Храм Христа Спасителя, поставлен в честь победы над Наполеоном. Между прочим, даже выше, чем ваш Исакий.

Скажи он просто «Исакий», я бы спорить не стал, хотя мне казалось, Исакиевский собор все-таки выше. Но в этом «ваш» прозвучало задевшее меня противопоставление его Москвы моему Питеру.

– Помилуй, ничуть! – возразил я.

– А я говорю – выше! – поднял голос Петр. – Не намного, но выше. Я читал.

– Чепуха! – поднял голос и я. – Бумага любую чушь стерпит. Был бы выше, из твоего дома был бы виден, а из нашей квартиры Исакий видно!

– Из моего – дома загораживают!

– Оттого и загораживают, что ниже!

Не знаю, до чего б мы доспорились, если б не голос за спиной:

– Куда господа солдаты путь держат?

Мы обернулись. За спором мы не заметили, как подошел юнкерский патруль.

– Или вы «товарищи»? – с ехидцей сказал юнкер. – Тогда простите великодушно.

– Несем борщ к вам в училище, – зло сказал Петр, еще не остывший от нашего спора и подогретый гаденькой ухмылкой этого не нюхавшего пороха молокососа.

– Ваши пропуска, – с тою же ухмылкой спросил юнкер, очевидно старший патруля.

– Какие те пропуска! – рыкнул в ответ Петр.

– Откуда ж у нас пропуска, – вступил я, – мы только из действующей армии. Узнали, что тут происходит, и сразу к вам.

– Борщок-то с действующей армии несете? – снова съязвил юнкер, видно впервые назначенный старшим в боевой патруль и упивающийся своей маленькой властью. – Или на Скобелевской сготовили, с ипритом заместо чесночка и горчички?

На Скобелевской площади в доме генерал-губернатора помещался штаб большевиков, чего мы еще не знали, но смысл поняли.

– Ах ты падла вонючая! – взвился Петр. – Тебе не юнкером, а говно из ямы выгребать! Вша сопливая! – И двинул на юнкера. – Я те покажу Скобелевскую, мамка не узнает!

Ухмылочка разом слетела с юнкерского лица и он непроизвольно попятился, выставив против Петра штык.

– Стрелять буду! – прокричал он сорвавшимся на визг мальчишеским голосом.

– А ты умеешь? – съязвил на сей раз я.

– Я… – глянул он на меня, губы его прыгали. – Арестовать их! – визгливо выкрикнул он.

Юнкеров было пятеро, вооруженных, они не ожидали встретить отпор и смешались.

– Арестовать! – взвизгнул старший.

– А борщ, что с борщом? – спросили его юнкера.

– Вылить! – истерически выкрикнул он.