Валерий Айрапетян - Пересечение

– Эй, студент, – кричит мне доктор, – накрывай!

– Понял, доктор!

На рабочий столик полетела стерильная бязь, на нее – инструменты, все в строгом инквизиционном порядке. За дверью нетерпеливо бубнит очередь.

– Накрыл?

– Накрыл.

– Приглашай.

Заглядываю в блокнот. Первая – Столярова. Открываю дверь.

– Столярова!

– Я!

– На прием.

– А это больно?

– Вам или тому, что в вас?

– Мне.

– Нет.

– Почему так долго? – нервно несется из очереди. – Мы все занятые люди!

– Убийство, дамы, требует подготовки, – отрезаю я, вытаскивая голову из дверного проема.

– Студент, определи срок, – жуя жвачку, просит доктор.

– Будет сделано, док!

Пока женщина взбирается на кресло, прозванное Эверестом, и разбрасывает ноги по подколенникам, я надеваю перчатки, смачивая пальцы в физрастворе для лучшего скольжения. Два пальца внутрь, ладонь на лобок. Катаю маточный шарик. Все просто: матка с куриное яйцо – шесть – восемь недель беременности, с кулак – десять – двенадцать. Я хороший студент и делаю все быстро и вовремя.

– Десять – двенадцать недель, доктор.

– Хорошо, молодец.

Дальше – проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку – из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».

Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.

– Наркоз готов? – неожиданно вылупился из-под промежности док.

– Смотря что оплачено. Промедол или местный?

– Промедол.

– Готово, док!

– Тогда вводи.

Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.

– Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.

– А вам слабо, док?

– А я в перчатках стерильных.

– А-а-а…

Шлеп, шлеп. Спит.

– Ну, тогда поехали, – воодушевился доктор и, резво напевая «Зеленый светофор» Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все в строгом инквизиционном порядке: № 1, № 2, № 3 – и так до десятого, пока маточный зев не достигнет оптимального диаметра. В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.

– А почему, почему, почему, – напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно, – светофор зеле-е-е-еный, – и водит рукой назад-вперед в одном ритме с припевом.

– Эй, студент, хочешь попробовать?

Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: «Да».

– Надевай варежки. Уже надел? Подходи.

Перенимаю у доктора инструмент.

– Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?

– Да.

Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.

– Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.

Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.

– Скорее, – ерничает док, – сейчас потечет!

Подставляю кастрюлю вплотную к нижней смычке половых губ, так, чтобы нисходящий конец металлического зеркала касался посудного дна. К кюреточному «хрысь» подмешивается кисельный «хлюп», и спустя мгновение из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось…

Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – зеленые светофоры – боязливо-брезгливый прищур доктора – равнодушие кафеля – весна за окном – очередь за дверью. Хрысь – хлюп – хрысь – хлюп – стекает дистрактный материал в мою кастрюльку.

Что ж, стекайте, младенцы, стекайте, осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора! Лейтесь, несостоявшиеся Моцарты и Бахи, Рафаэли и Ван Гоги, перекатывайтесь кровяными сгустками, нерожденные гении и злодеи, воротилы и неудачники, террористы и честные налогоплательщики, красавицы и прыщавые мечтательницы, творцы и паразиты, стекайте с высоты Эвереста вялыми комочками – прямо в бездну эмалированного дна!

Вас отвергла материнская утроба?! Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее, назло всем рожденным, стекайте осанной, навстречу чарующим веснам, лейтесь прогорклым маслом, дурманящим соком, осыпайтесь ромашковым цветом, перекатывайтесь, имитируя жизнь – ведь жить так хорошо, так весело, так сладко!

– Студент, эта готова. Гони каталку, – вздыхает доктор.

Три-четыре – и освобожденное от новой жизни тело томно распласталось на каталке.

– Увози в третью, там просторно. Не забудь пузырь со льдом на лобок.

– Слушаюсь, док!

За дверью нервно ежится очередь.

– А скоро?

– А больно?

– А доктор хороший?

– А это быстро?

«Да, нет, да, да!» – удовлетворяю по очереди иступленное любопытство абортичек, с трудом вписывая каталку в сложный поворот. Возвращаюсь в операционную и вымываю кастрюльку под краном. Случайный сгусток упрямо не смывается. Подношу слизистый комок к свету. Боже! Через мутную слизь просвечивают жилки скелетика. Потрясенный, спешу к доку.

– Доктор, смотрите: человек, человек!!!

– Ах, – тянет доктор, – убери, убери… Лучше накрывай на стол, хоть с половиной справиться бы к обеду.

Смываю человечка мощной струей воды, надеваю перчатки, накрываю на стол – все в строгом инквизиционном порядке. Гляжу в журнал, приглашаю дам, удовлетворяю нетерпение очереди.

За окном весна и цветет сирень.

Оксана сорвала мне крышу и унесла последние надежды в пылающих складках цветастого сарафана.

В ней всегда было что-то от матери, что-то от друга, от ребенка, хищника, потаскухи, недотроги, от человека; в общем, она была женщиной, не любить которую было выше моих сил.

Я опирался о перила небольшой лестницы и провожал взглядом ее уход. Она всего лишь уезжала на пару недель к родителям, но я точно знал, что нам не суждено быть вместе, что расставание неизбежно, что все кончено.

Перед тем как разойтись, мы стояли у распахнутого окна и смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Груди Оксаны были стянуты майкой, они дышали. Соски упирались в тонкую ткань и мелко бугрились, точно зрелые тутовины. Соски будто бы рвались наружу и подрагивали от напряжения. Ветер плыл мимо нас, как сновидение, и мы, стоя друг против друга, тоже плыли.

После расставания жизнь казалась мне чередой обстоятельств, организованных против меня. Любую бытовую неприятность я приписывал хорошо срежиссированной диверсии: я был истощен, был на краю, невроз правил мною, как умелый кучер. Оксана никогда не любила меня; возможно, я ей нравился в самом начале: от меня, говорила она тогда, исходит надежное тепло.