Игорь Карпусь - Уроки без перемен. Книга жизни

Разумеется, я входил в 10 класс с волнением и опаской, зная, что школьники любят проверять новых учителей, особенно молодых. Но молодость и выручила меня. Я был всего на 3 года старше учеников, и они приняли меня чуть ли не за ровесника, с откровенным любопытством и широкими улыбками. Я развязно представился, и взлохмаченный толстяк-очкарик насмешливо спросил: «Что, кашу будем варить?» – «А хотя бы и кашу. Кстати, не скажешь ли ты, в каком соотношении надо брать воду и крупу?» Толстяк замялся: «Я думаю, напополам». – «Ну, если такой кашей ты угостишь невесту, она убежит от тебя». Все рассмеялись. Толстяк покраснел и выкрикнул: «А я не собираюсь жениться!» – «Напрасно, – подхватил я тему. – Можно сварить такую кашу, что тебя полюбит самая красивая девушка». Заметив обострённое внимание, я со смаком описал, как готовят гурьевскую кашу на сливках, с изюмом. Едва я замолчал, как в тишине раздался мечтательный голос девочки: «Славка, учти: я приду первая», – и в классе грянул взрыв хохота, окончательно добивший толстяка. Я продолжал представление: «От каши перейдём к десерту. Я угощу вас „сыром лимбургским живым“, слышали про такой?» С моей помощью вспомнили «Евгения Онегина», и я пояснил, почему Пушкин назвал этот голландский сыр «живым». Затрещал звонок, стол окружили ученики, и посыпались вопросы, кто я и откуда. Из класса я уходил победителем, первый урок проложил прямую дорогу к последнему.

Через неделю, направляясь на очередное занятие, я услышал, как кто-то из десятиклассников оповестил: «Гурьевская каша идёт!» Я запомнился, и мне оставалось поддерживать тот высокий настрой общения, который непроизвольно, без плана и расчёта, сложился на первом уроке. Впоследствии я всегда шёл на сентябрьскую встречу с учениками без какой-либо определённой разработки и лишь приблизительно намечал в голове круг вопросов для обсуждения. Как правило, это были импровизированные рассказы о загадках истории, событиях и героях прошлого с точки зрения современника. Высшей наградой стала чья-нибудь просьба: «Расскажите нам…»

Я приезжал в Ростов дважды в год на зимнюю и летнюю сессии. Нигде раньше я не встречал таких трущоб, как в этом миллионном городе. Стоило свернуть с центральной улицы Энгельса к Дону, как начинались ряды жалких лачуг из глины, досок, листового железа. Моя хозяйка Семёновна, грубоватая неугомонная пенсионерка, распоряжалась проходной кухней и двумя каморками с низкими потолками и перекошенными оконцами. Это жилище они соорудили с мужем после войны. Муж умер, и Семёновна из нужды начала сдавать свои «апартаменты» студентам-заочникам. Рядом, в таких же подслеповатых и тесных хибарах, ютилось ещё пять семей. Там надо было нагибаться при входе и прижиматься к стене в узких коридорчиках.

В мою учебную группу входили учителя, военнослужащие, председатели сельсоветов, аппаратчики, комсомольские работники. Я со всеми водил приятельство, помогал сам и пользовался помощью, не встречал зависти и пренебрежения. 6 лет прожили бок о бок, под одной кровлей, с Мишей Горбачёвым, учителем из Красного Луча. Ни разу не поссорились, хотя были очень разные, короткие размолвки возникали по моей вине. Старше меня лет на 5, он обладал ровным, общительным и лёгким характером и напоминал мне Колю Александрова. Прорабатывали вместе экзаменационные билеты и допоздна сидели в библиотеке, угощали друг друга черешней и газировкой, а иногда наведывались и в «Донскую чашу», по воскресеньям цедили пиво и хрустели крупными донскими раками на многолюдном базаре. Обедали обычно в кафе «Белая акация» – там отменно готовила молодая бригада и подавали полновесные порции. Рядом находилось такое же кафе-стекляшка, где борщ смахивал на помои, а котлета застревала в горле. Однажды Мишка повёз меня в станицу к дяде-пасечнику. Старик растрогался и поставил на стол большую миску янтарного мёда, а рядом – чашку с малосольными огурцами: «Ешьте досыта, хлопцы, лучшего угощения на Дону нет». Прошла жизнь, многие имена и лица стёрлись, а дух солидарности и товарищества сохранился.

Я не принадлежал к числу старательных посетителей лекций. Были преподаватели, которые преподносили студентам безжизненные социально-экономические схемы, добросовестную сводку событий и лиц, злоупотребляли тяжеловесным толкованием исторических процессов. Таких я отсекал сразу и предпочитал углубиться в учебники. Но встречались учёные с тонким историческим чутьём, ясным пониманием прошлого и завидным воображением. Они предлагали не только анализ, но и выразительные картины минувших эпох. На I курсе всех завоевал Ю. Кнышенко – историк первобытного общества и этнограф. Тихим спокойным голосом он рисовал облик многочисленных обитателей земного шара, традиции и обычаи народов с такой точностью и подробностями, будто прокручивал перед глазами документальный фильм. Красноречивым мастером и знатоком Западной Европы предстал доцент Люксембург. Он ярко и убедительно прослеживал связь европейских идей и теорий с запросами и интересами разных классов и сословий, набрасывал выпуклые портреты политиков и знаменитых деятелей, неустанно подчёркивал роль общественных сил в становлении европейской цивилизации. Запомнились содержательные и смелые лекции по искусству и литературе; в частности, нам рассказали о творчестве Булгакова и Солженицына, современной театральной режиссуре. Молодой преподаватель археологии В. Кияшко прервал мой ответ на экзамене и предложил: «Я слышал, вы участвовали в интересных раскопках. Расскажите-ка лучше об этом». И с удовольствием вывел в моей зачётке «отлично».

В лице проф. А. Пронштейна я впервые увидел крупного учёного-исследователя средневековой России и Дона. Его глубокие лекции по источниковедению были подобны скальпелю хирурга: разнообразные типы документов предстали в единстве происхождения, структуры и назначения. Именно Пронштейн дал нам понятие о незаменимости источников в познании истории и разоблачении всевозможных спекуляций вокруг исторического наследия. Его призыв: «Откройте источник – и вы откроете Америку», – врезался в сознание и стал руководством к действию. А скромный и тактичный Б. Чеботарев научил на семинарских занятиях предметно работать с документами: актовым, статистическим, описательным, мемуарным материалом. Он предлагал рассматривать любой источник в контексте эпохи, в единстве всех её слагаемых и обязательно сопоставлять, проверять всеми доступными фактами – иначе неизбежна модернизация и фальсификация истории.

Все курсовые работы, а их было 4, я написал на основе доступных источников и отношу к своим удачам: в них я попытался выразить свой взгляд, своё отношение к теме. На 2 курсе я засел за переписку и мемуары декабристов и написал «Декабристы в Сибири». Я доказывал, что первые русские революционеры были сторонниками военного переворота не потому, что боялись народа и были далеки от него, а потому, что тёмная неорганизованная масса столкнула бы страну в пучину хаоса и погромов; отсюда стремление декабристов подготовить, «просветить» народ. Лучшая моя работа, «Герои русских былин», целиком отталкивается от «Повести временных лет» и былинного фольклора. Эпиграфом я взял полные глубокого смысла слова А. К. Толстого из письма 1869 г. – в них очень точно и образно проведена грань между Киевской Русью, родиной богатырей, и Русью Московской, где «перевелись богатыри»: «… когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов и до проклятой Москвы, ещё более позорной, чем самые монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами , данными нам богом!».